Власть в Лас-Ночасе меняется, арранкары приходят и уходят, и лишь она одна оставалась на своем месте, не меняя привычек. Вряд ли новый Примеро изменит это хоть на чуть-чуть - Лейко мысленно улыбнулась и просунула руку в чужую грудную клетку, разыскивая затихшее сердце. Форма на рукавах и коленях, та самая, что имела оттенок "Полуночная луна Лас-Ночаса", плавно приобретала оттенок "Кровь свежая, несвернувшаяся". Лей, с свойственной ей падкостью на свежую еду, смутно представляла, как будет избавляться от этих следов, неумолимо свидетельствующих о чьей-то смерти. Но, в сущности, разве так уж и важно? Улькиорра мог уничтожить сотню нумеросов, с той лишь разницей, что он их так откровенно не ел. Достаточно уничтожить остатки трапезы.
Умирая, бедная фракция - Одершванк было относительно жаль её, как жалеет фермер свою откормленную курицу, которую ему нужно убить лично, а потом зажарить и смаковать её мясо, вспоминая, какие, в сущности, огромные яйца несла эта курица - схватилась за занпакто, отчаянно пытаясь хоть что-то сделать. Оставить след в памяти Лейко - и Октава услужливо предоставила ей эту возможность. Подхватив выпавший из обмякшей руки клинок, она сама черкнула по своей щеке полоской стали, делая заметку о съеденной в коридорах Лас-Ночаса. Тёплая кровь капнула в чужую рану.
"Извини"
Ей до сих пор было немного смешно от двуличных законов новой Эспады, гласившей, что есть себе подобных стыдно. Есть конфетки из мира омерзительно живых было нестыдно. Набираться сил, расти, крепнуть, как положено настоящей Эспаде - стыдно. Будь бы Лей чуть язвительнее, она бы подошла к Халлибел и спросила, питалась ли она йогуртами с кусочками фруктов во время своей жизни Васто-лорда, и не было ли в её "йогурте" слишком много костей. Лейко жила в ином мире, и повадки имела принесенные из подлинного мира пустых - бескрайнего Уэко Мундо, мира вечной ночи и черно-белых поступков. Там слабость к йогуртам и конфетам означала лишь неминуемую смерть. Лас-Ночас же был замком фарса, в котором пустые играли в людей. А она вот не играла.
И осознавала, что, возможно, уже превзошла по силе новую Эспаду, получившую свои номера по наследству, по усталости Эспады старой, и просто по воле нового владыки.
Когда жадная глотка Гарганты распахнулась совсем рядом, Лейко нащупала в груде скользких теплых внутренностей сердце, до которого пришлось добираться согнутой до предела рукой. Во рту она до сих пор смаковала кусок, срезанный с чужой руки, и проглотила его, только услышав обрывок разговора. Октава не испугалась. Ей, сказать по правде, было и вовсе плевать. В этот момент она как раз осторожно подцепила сосуды сердца Кашалотом и осторожно перерезала их, любуясь вытекающими под действием силы тяжести остатками крови. Кто-то ругнулся, и только потом Октава услышала свое имя.
Пришлось повернуться, медленно, нехотя - вид сердца был куда более приятен. Её узнали. Хуже этого было то, что она тоже узнала.
- Рейна.
О том, что у неё была сестра, Одершванк знала. Но от знания этого или от встречи ничего в груди не зашевелилось, не было даже аппетита, не было вражды - была пустота безразличия. У них было самое ничего не значащее родство - только со стороны Гриммджоу, не устающего напоминать, что первую малявку он должен был утопить, потому что у Неллиел дурная кровь и замашки, которыми она и испортила первенца. Только слыша это Лейко начинала закипать - и больше из равновесия её не выводило ничего. Но Рейна была ей полностью безразлична.
Обмен приветствиями состоялся, и Одершванк снова развернулась к сжатому в руке комку мышц. Подхватила аорту губами, высосала немного оставшейся крови - что-то смешно хлюпнуло. Лейко вспомнила, что заметила какую-то еще персону, отходящую за Рейну так, будто именно её Октава должна была съесть следующей.
Неожиданная мысль оформилась в голове: уж не фракцию своей сестры Лейко сейчас употребляла на обед? Одершванк почти ласково взяла свою добычу за волосы, отрывая её голову от земли и вглядываясь в искаженное болью мёртвое лицо. Нет. Не похоже. Нумероска, не более того. На всякий случай Одершванк обернулась, вгляделась в лицо прячущейся фракции, и, сделав для себя вывод, заключавшийся в одном единственном слове, опустила голову своего обеда обратно на пол. Словом, которое оформилось в её разуме, было "едва ли". Нумероска не вызывала у неё даже смутного чувства узнавания. Нумероска, ставшая куском плоти. Нумероска с потенциалом, не иначе. Иных к ней давно не посылали.
- Что мне сказать? - спросила Лейко, ни к кому конкретно не обращаясь (хотя смотрела она на лицо своего обеда), и, словно показывая, что ответ был ей не очень-то и нужен, вгрызлась в сердце. Мышцы, на самом деле, не самая лучшая еда, но в сыром виде они были терпимы, жестки в меру, а волокнистость их проявлялась не так явно. Она не поворачивалась к родственнице лицом, словно вообще забыв о её существовании. Но, на деле, Одершванк просто было безразлично.
Скрывала свои привычки она не из-за страха осуждения. "Конфетных арранкаров", считавших себя Эспадой, Лей воспринимала как детей, залезших в отцовское кресло, пока отца нет дома, и дерущихся на нем за уголок поудобнее. Одершванк смотрела выше - и знала, что только такая еда сделает её сильнее. Её молчаливость и мудрое избегание конфликтов принимали за трусость и слабость. Её отстраненность и стремление сберечь свое и без того подорванное здоровье - за изнеженность. Осуждение со стороны новой Эспады Одершванк волновало меньше, чем возможность ненароком раздавить желчный пузырь в теле своей жертвы. От последнего был бы хоть какой-то вред.