Сколько времени прошло с того момента, как он очнулся? Дни, а может и недели. Нет, не так. Сколько времени прошло с тех пор, как он пал в эту холодную тьму, с тех пор, как инфекция просочилась в каждую клетку его тела. Только с этими данными можно было проанализировать его состояние и, быть может, даже найти выход. Но он не знал. Это знали его бывшие сослуживцы, а ныне лечащие врачи и даже медсестры. И они молчали, лишь изредка и с каменными лицами проверяя его состояние. Одиночная палата. Он не может покинуть ее не из-за того, что это запрещено, а потому что нет сил встать. Он догадывается о том, что происходит, но боится выдвигать предположения, ведь, скорее всего, все они будут неутешительными. Ежедневные капельницы, на сгибах локтей уже нет места, так что катетеры ставятся в тонкие запястья. И запах этот больничный, смесь лекарств и средств дезинфекции помещений, кажется, им пропитались не только одежда и волосы, но и каждый миллиметр кожи парня. Эта звенящая тишина палаты, изредка прерываемая шумом ветра за окном или тихим, но от этого не менее противным, капающим звуком. Навещать его не торопятся. Даичи он видел лишь раз, тогда даже старался выглядеть бодрым. А что сейчас. Только пустота и этот раздражающий звук падения капель. Ему не на что жаловаться. Всегда было не на что. Судьба преподнесла почти все на блюдечке: правильно работающий мозг, усердие, семью, положение в обществе, возможности, любимого человека. Не дала она только одного - здоровья. Так что все было закономерно. Не обладая силой воли и тела, присущей Джууиширо, сын его прекрасно знал, что когда-нибудь наступит этот момент. Еще в детстве, будучи довольно тихим и замкнутым ребенком, он понимал, что пребывание в больнице не прекратится, здоровье крепче не станет, и однажды он просто будет заперт в палате, останется в одиночестве доживать последние дни в этом мире. Казалось бы, шинигами должно быть проще. Ведь они знаю, что после смерти возродятся в генсее, проживут там обычную человеческую жизнь, а потом снова вернутся сюда. Это бесконечный круговорот. Ничто не исчезает в никуда. Оно просто меняет свое местоположение. Все его знакомые состариться не успеют, как он снова окажется здесь. Быть может, через сто, семьдесят или пятьдесят лет. А, может, его нахождение в мире живых оборвется, не успев толком начаться. В любом случае время здесь течет по-другому. Что для шинигами человеческая жизнь? Мгновение. Вот только будет ли он все тем же Кьеширо, найдут ли его, найдет ли он тех, кто был ему дорог. Вряд ли. И от этого становилось действительно страшно. Хотелось обхватить себя руками, сжаться насколько возможно и кричать. Орать, захлебываясь слезами. Как будто это что-то изменит, будто бы от этого станет легче, или боль уйдет. Нет, не станет, не уйдет, ничего не изменится. И он это прекрасно понимал. Ничего не будет как прежде, и он не виноват в произошедшем. Никто не виноват. Просто так сложилось. Просто. Сложилось. Ему казалось, что он слышит, чувствует, как органы не справляются с возложенными на них задачами. Будто кровь течет медленнее, легочные капилляры не могут принимать весь полученный кислород, почки периодически "отдают" тупой болью, а конечности заметно ослабли и похолодели.
Но он непреклонен. Да, хочется рыдать, хочется закончить все быстрее, забыться сном и больше не проснуться. Но вместо этого брюнет ровно сидит в своей постели, якобы не замечая ноющую боль в спине от неудобного положения. Он читает книгу, одну из тех, что принесли заботливые сослуживцы, пока он спал, видно, чтобы лишний раз не встречаться с этим пустым и холодным взглядом, не порождать вопросов о ходе лечения. Умно. Но недостаточно для него. Как будто неведение может спасти. Нет, не может. Оно только ухудшает состояние и без того напряженных до предела нервов. Строчки плывут перед глазами, не помогают даже очки. Зрение безжалостно покидало его. С каждым часом, с каждым неверным движением читать становилось все сложнее. Поэтому он выбрал не двигаться. Но и это не помогло. Буквы превратились в сплошные черные полосы, не способные более отвлечь его, спасти от всепоглощающей пустоты, от тьмы, которая, казалось бы, так приветливо раскрыла свои объятья.
- Бесполезно. - Книга летит в стену напротив кровати. Он даже не запомнил ее названия. Это неважно, все неважно. У него больше нет сил он не может выносить это одиночество, звук падения этих чертовых капель, запах этот тошнотворный и липкий страх неизвестности. Неужели именно так пройдут его последние дни. Он так и будет сидеть в этой кровати, смотря в окно и пытаясь разглядеть происходящее на улице. А что потом? Когда сидеть не будет сил. Когда даже выползти в туалет станет проблемой. Когда боль нельзя будет заглушить парой уколов.
"Я не хочу так. Не хочу умирать. Нет, прошу. Всего один шанс, дайте мне один шанс. Еще хотя бы пару лет, мне хватит, только, пожалуйста, не сейчас."
Кьеширо согнулся, закрывая лицо ладонями. Никто не увидит. Не зайдет. Он совершенно один. Но даже зная это, он не мог плакать. Просто не мог.

Он настолько поглощен своим отчаянием, что не сразу замечает новый звук в привычной гамме. Тихий вздох, едва слышный и такой уставший. Он не откроет лицо, он не хочет никого видеть, слышать или ощущать. У него просто нет сил. Эти таблетки, уколы, лекарства. Все ведь прекрасно понимают, что они не лечат, они поддерживают угасающую жизнь в слабом теле. Вот только зачем? Этика? Или же просто семье нужно морально подготовиться к неизбежному и заказать красивое надгробие с его фотографией. Какой-нибудь старой, где он привычно хмурится, стараясь сдержать улыбку. Чертовы медики, раз такие заботливые, могли бы принести хоть какие-то его вещи помимо этих чертовых очков. Кому они нужны, когда зрение неумолимо продолжает падать. Или это на случай, если все станет плохо. Чтобы разбил их и вены вскрыл, когда сил совсем не останется. Было бы прекрасно. Не занимать палату, покинуть всех тихо и незаметно. Возможно, это был бы лучший выход для сложившейся ситуации. Возможно.
- Я пытался.
По телу словно проходит разряд тока. Не врач и даже не заботливая медсестра. Он еще может разглядеть это лицо. Такое родное и такое незнакомое сейчас. Кьеширо замирает, опустив руки на кровать и широко раскрытыми глазами глядя на кохая. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Верно, у него начались галлюцинации от переизбытка обезболивающего. Точно. Он просто не может быть здесь. Не может. Но губы эти мягкие, дыхание, обжигающее тонкую кожу, руки теплые, что так осторожно освобождают его от капельницы. Если это галлюцинация, то она слишком уж хороша. Он бы остался здесь навечно, пытаясь уловить видение, не отпуская его от себя. Но его берут на руки, так легко и непринужденно, будто бы он совсем ничего не весит. Правда или воображение разыгралось, какая к черту разница, если он может обвить тонкими руками такую теплую, даже горячую шею, стараясь прижаться. Если он может наблюдать за его лицом, тут же пытаясь дотянуться до кожи сухими губами. Какая разница, если все так естественно. Вот он, повод не отдаваться отчаянью, бороться, сколько хватит сил. Чтобы смотреть в глаза, не пытаясь сдерживать улыбку. Чтобы обнимать такое крепкое и сильное тело, греться в этих объятьях. Чтобы смеяться над какой-нибудь глупостью или ругаться без повода. Просто чтобы жить дальше.
Он был готов поклясться, что сердце стало стучать намного быстрее, что к щекам в данный момент приливала кровь, верно, заставляя их розоветь. На мгновение парню даже показалось, что они совершенно не в палате. А в комнате во временном общежитии. Совсем как раньше. И сейчас Даичи покрутится с сэмпаем на руках, после чего кинет на кровать. Тот, конечно, повозмущается, как смели его кинуть. А потом оба засмеются. Это видение было настолько прекрасным, что будто бы дало ему сил.
- Поставь меня, я тебе не барышня кисейная, чтобы на руках меня таскать, - он демонстративно нахмурился, после чего все равно расплылся в улыбке. Еще чуть-чуть, нельзя разрушать эту иллюзию. Просто немного почувствовать себя живым, не думать о слабости, о боли, сделать вид, что зрение совершенно не упало, и он все так же может в подробностях разглядеть обожаемое лицо. - Поставь же. Или положи каку, где взял.
Еще немного, совсем капельку. Пусть не год, не два, но день, проведенный в счастливой надежде на то, что все будет совсем как раньше. Это казалось таким нереальным, таким обманчивым. Но поделать с собой Кьеширо ничего не мог. Он будто голодный хватался за любой кусок пищи. Это казалось так легко, стоило только забыть о приближающейся смерти, о липком страхе, пропитавшем сердце. Так легко, заглядывая в карамельные глаза и убирая с лица это голодное, изможденное выражение, проводя ледяными пальцами по щеке. Ему не нужен свежий воздух, не нужно солнце пресловутое, у него есть свое собственное. Такое яркое и согревающее, освещающее путь, его личное солнце. Ему сложно уловить ослабшим зрением изменения в самом родном, в самом близком существе. Поэтому он пытается сделать это наугад, на ощупь. - Мне кажется, или ты похудел? Я думал, ты наоборот наберешь пару лишних кило, пока я тут с простудой борюсь, - снова улыбка, даже тихий смешок. Сладкий мираж должен продолжаться, это его собственный барьер против всепоглощающего отчаянья. Призрачная и такая глупая надежда на выздоровление. Наверное, для них обоих. Всего лишь простуда. Он справится, сможет, вернется к Даи. Снова будет доводить до белого каления, а затем ловить губами золотистые волосы, довольно улыбаясь и жмуря глаза. Снова будет обиженно надувать губы, заставляя кохая что-то сделать. Снова.
На шее у Кьеширо поблескивает цепочка, слишком длинная, чтобы было видно, что на ней висит. Хотя догадаться можно. То, с чем бывший медик не расставался с момента приобретения. Символ того, что времени у них еще много.

Так сложно сохранять на лице это бывшее когда-то привычным выражение. Хмуриться, ворчать, демонстративно морщить нос. Зачем, когда хочется просто смотреть, не отрываясь, ловить каждое слово. Хочется полностью отдаться этому самообману, делать вид, что все лучше чем когда-либо. Забыть о слабости, головокружении, забыть о дрожащих коленях и нарушенной координации, забыть, что отведенное время стремительно сокращается. Просто забыть про все и жить моментом. Если Даичи скажет, что больно больше не будет, значит, это так. Скажет, что они сейчас пойдут домой, и он пойдет. На негнущихся ногах, держась за свое солнце, но пойдет. И никак по-другому. Но он не говорит ничего, поэтому Кьеширо может позволить себе так же молча греться в теплых объятьях, послушно позволяя поставить себя на ноги парня и кладя голову тому на плечо.
Когда начинается движение, брюнет изо всех сил цепляется за чужие плечи, сил почти нет, но это действие все равно придает уверенности, так он чувствует себя защищенным, спокойным. И смех этот, и поведение такое до боли знакомое, привычное, сейчас бы впору нахмуриться и театрально стукнуть кохая чем-нибудь, несильно стукнуть, конечно, так, исключительно для профилактики. Но нет, сейчас совсем не до этого. Они движутся вдоль палаты, от окна к стене и обратно. И если бы он не цеплялся так судорожно в плечи, то можно было бы представить, будто они танцуют. Так просто, так легко и так тепло. А больше ничего и не было нужно, все необходимое было здесь и сейчас. И игра эта их обоюдная, и веселье такое милое, смех на грани истерики. Но Укитаке не видит ничего кроме происходящего в данный момент, не хочет видеть, не хочет думать об этом, не хочет понимать.
- То есть, хоть и не кисейная, но барышня? - Слова даются с трудом, но он будто этого не замечает. Он погружен с головой в атмосферу такого призрачного счастья. Поэтому тихо фыркает и морщит нос. Он ведь совсем не похож на барышню. Совершенно. Нет-нет. И пусть у него длинные черные волосы, сейчас слегка взлохмаченные, ресницы пушистые, запястья такие тонкие, кожа нежная, а в лучшие годы была даже талия, это совсем не значит, что он барышня. И поэтому он снова морщится из-за слов Даи, тут же тихо смеясь. Если закрыть глаза, то можно представить, что все действительно хорошо. Вот он такой радостный, что с ним бывало не так часто, так легко смеется и улыбается, голос правда хрипит иногда, но это бывает. Отвлечься от всего, уткнуться лбом в плечо блондина и просто улыбаться, вдыхая запах, такой родной и такой непривычный. Расслабиться и обмякнуть в руках, позволяя держать себя. Повернуть голову и касаться губами открытой шеи, чувствуя горячее дыхание где-то над ухом. Он не разбирает всего, не может на них сосредоточиться, улавливая лишь отдельные слова. И как-то жутко становится на мгновение. Вот ведь он, совсем рядом, здесь. Его можно коснуться, можно поцеловать, прижаться и слушать, слушать, изредка что-то отвечая. Но вечером ему придется уйти, и Укитаке снова останется один. В пустоте этой больничной, в темноте, окружающей его еле живое тело. Он останется один. И, скорее всего, умрет еще до следующей встречи. Срывается первая и единственная слеза, разбиваясь о чужое плечо, когда бывший медик немного отстраняется, пытаясь успокоиться. И у него получается с горем пополам. Он улыбается, но как-то слишком печально, тут же отводя помутневший взгляд. Нужно держать себя в руках, одна промашка, и весь этот хрустальный замок разлетится на осколки. Каждый из которых со стопроцентной вероятностью проткнет и без того слабое сердце. Ему жизненно необходимо поддерживать эту атмосферу непринужденности и беззаботности.
- Кушать нужно нормально просто, вот получишь ты у меня, когда вернусь. Готовить будешь, не разгибаясь, и есть все это тут же. - Он старался придать лицу как можно более строгое выражение, чтобы Даи обязательно прочувствовал всю степень нагоняя, который прилетит ему, когда сэмпай вернется. Когда вернется. И пускай это лишь пустые угрозы, которым не суждено сбыться, так проще. Проще заставить себя снова поверить, что все будет хорошо. И идти по этой дороге ровно, потому что любая оплошность столкнет его в пропасть, из которой больше не выбраться.
Но его уже подвели к тапочкам. И он молча позволяет, лишь слабо кивая и наблюдая за действиями, прикрыв глаза. Он готов позволять все что угодно, но все равно для профилактики делает вид, что хочет щелкнуть того по лбу. Просто потому что так надо, нельзя раскисать, нельзя поддаваться этой нежности. Иначе он сорвется, сломается, начнет умолять не оставлять его, стоя на коленях, хватаясь костлявыми руками за одежду Даи, унижаться, лишь бы вдыхать этот запах, лишь бы просто быть с ним. Поэтому он держит себя в руках, сдержанно принимая все действия, позволяя обнимать, касаться, греть холодную кожу. Он не любит дневные прогулки, никогда не любил. Солнце обязательно слишком яркое, погода либо слишком жаркая, либо слишком холодная, на улице всегда так шумно. Но Кьеширо все равно соглашается, молча. Просто пытаясь вдеть ногу во второй тапочек, что получается не сразу, и как-то противно от самого себя становится. Такой беспомощный, слабый, ему так тяжело стоять на ногах ровно, без опоры, поэтому, расправившись с тапком, он тут же хватается за руку Сасакибе, оберегая себя от падения. Но практически сразу отпускает, задумчиво хмурясь.
- Там на вешалке халат, можешь подать? - Нет, он не согласился признать свою слабость, но Даичи явно хотел быть полезным, нельзя лишать его возможности позаботиться о сэмпае. Особенно пока тот старается держаться ровно, одной рукой упираясь в спинку кровати, а другой нащупав кольцо под одеждой. Он отдаст его, непременно.

Халат принесен, даже больше, он так заботливо надет на отощавшего за такой короткий срок Укитаке. И только когда парень обращает внимание на свои руки, продевая те в рукава, он замечает это. Наверное, хорошо, что в палате нет зеркала. Иначе он бы сильно удивился. Слабость, болезнь, боль, это он чувствовал. Но совершенно не представлял, как выглядит со стороны. И если бы неожиданно узнал, то сам бы попросил никого не пускать, чтобы его не видели в подобном состоянии. Одно быть обессилившим и медленным, но совсем другое походить на живой по непонятной причине труп. Конечно, ему бы хотелось, чтобы его запомнили таким, как раньше. Постоянно недовольным, слабым, но стойким и довольно активным, а не таким. И тут же улыбка гаснет, уступая место настороженности. Его ведут на улицу, практически несут, потому что он банально не успевает переставлять ноги с требуемой скоростью, периодически путаясь в них и спотыкаясь. Он хочет казаться бодрым, держаться "на уровне", но конечности упрямо отказываются следовать его плану. Как-то все неправильно. Вокруг все было таким ярким, таким радостным. Он совершенно не вписывался в этом месте. Где-то послышался смех, сначала парень даже вздрогнул, после пытаясь найти источник звука, но нет, это было лишь рефлекторное движения, по сути ведь он совершенно не мог ничего разглядеть дальше метра от себя. Поэтому он снова хватается тонкими пальцами за одежду Даичи, стараясь вернуть на лицо подобие улыбки. Все здесь слишком. Солнце слишком яркое, трава слишком зеленая, тень слишком прохладная, чей-то смех слишком радостный, их отчаянье слишком осязаемое. Это молчание его убивает. Все должно быть совсем не так. Не они, не здесь, не сейчас. И от этого хочется кричать. Хочется оттолкнуть Сасакибе, шатаясь и стараясь держаться на ногах увереннее, и кричать. О том, что он умирает, что Милк не должен был приходить и видеть его в таком состоянии, что нельзя хвататься за прошлое, и что пора подумать о будущем. О его будущем без Укитаке. Хочется рыдать и постараться убежать, а лучше сброситься с какого-нибудь моста или вскрыть вены, прямо здесь и сейчас. Прекратить это все. Отрубить все надежды. Так было бы проще.
Но он не может. Не может заставить себя отпустить чужую футболку, не может заставить посмотреть в лицо того, кто страдает не меньше него самого. И от этого больно щемит сердце, а в горле будто бы застревает ком. Он не должен, он ведь обещал себе держаться, не показывать того, что на самом деле его съедает изнутри. Но как-то слишком тяжело оказалось это. Вот так улыбаться, шутить и рассказывать, что будет, когда он вернется. Слишком сложно. И брюнет на секунду забывает о своей игре в радость, улыбается слишком уж слабо и печально, отводя взгляд и стараясь разглядеть ближайшее дерево.
- Замерз немного. И устал. Прости, я совсем неуклюжий. - Он усмехается как-то грустно, стараясь не поворачиваться лицом к блондину, - Да, пожалуй. Знаешь, я не выходил из палаты все это время, поэтому даже не знаю, сколько не ходил, не знаю, что там происходило за ее пределами. - Кьеширо говорил медленно, немного растягивая слова и с большими паузами. Ему было тяжело это произносить. Он совершенно не собирался жаловаться на жизнь или что-то вроде этого. Поэтому продолжать мысль о том, что к нему тоже никто не заходил, и он все время находился в одиночестве, Хио не станет. Незачем его дражайшему кохаю знать об этом, ему и так сложно.
Когда его берут на руки, парень больше не возмущается, просто прячет взгляд под отросшей челкой, чтобы не видеть лица Даичи. Брюнет и сам знает, что ему тяжело, что он стал настолько беспомощен, что ничего кроме жалости к нему испытывать нельзя. Но больше всего, наверное, боится увидеть жалость в карамельных глазах. Ведь ему не нужны подачки, не нужно оберегать будто младенца, не способного даже сидеть, и уж тем более не нужно отношение как к калеке. Ему это не нужно.
Но его так осторожно опускают на траву около дерева, верно, чтобы сидеть было проще. Так осторожно садятся перед ним, так осторожно целуют. И так явно дрожат чужие руки. И он ведет ледяными пальцами по тыльной стороне ладони, после переплетая их с такими теплыми, почти горячими, сжимая. Нет, все не так плохо. Ведь они все еще вместе и будут вместе до конца. Горячее дыхание обжигает открытую кожу, а свободная рука блондина гладит кольцо. И нет вокруг ничего. Только они, которым осталось так мало времени, чтобы просто побыть вместе.
- И я скучал. - Левой рукой брюнет осторожно гладит золотистые волосы, слабо улыбаясь и смотря куда-то сквозь Сасакибе. После небольшой паузы добавляя: - Думал, ты не придешь.
И от этого снова наваливается странная грусть. Он ведь действительно думал, что никто не придет. Что отведенное ему время брюнет проведет, глядя в белый потолок палаты, съедаемый мыслями о смерти. Но все-таки его солнце пришло, освещая своими лучами пустоту, растущую в сердце. И теперь хоть не постоянно, но он может улыбаться, может даже пошутить. Казалось, что в него влили сил, желания жить и хвататься за любую возможность. Еще чуть-чуть и можно хоть на работу выходить. Но нет. Его тянут на траву, видимо, заботясь о костлявой спине, которой было весьма неуютно упираться позвоночником в кору дерева. И он послушно ложится, потому что сопротивляться нет смысла. Нет, не из-за отсутствия сил, а потому что о нем заботятся. То, что он никогда не умел ценить, стало таким важным, когда осталось совсем немного. Ему приходится отпустить руку Даи, ложась на спину и повернув к тому лицо. И смотреть. Смотреть, игнорируя надоедливое солнце, так и норовящее посветить в плохо видящие глаза. Он хочет запомнить это лицо, насколько это возможно, поэтому тянется пальцами к щеке, убирает слишком длинную прядь за ухо и сам не замечает, как снова улыбается. Так хочется прижаться, обнять изо всех сил, целовать до умопомрачения, забыть обо всем. Поэтому он прикрывает глаза, тянется к губам блондина, запустив пальцы в золотистые волосы и надавливая. Да, здесь хорошо. И было бы совсем прекрасно, если бы это все длилось вечно.

Отредактировано Ukitake Kiyoshiro (01-04-2014 21:15:17)

Кьеширо лишь усмехается. Постараться, вложить все силы. Лишь для того, чтобы снова почувствовать себя живым, вспомнить, каково это было, вот так просто лежать, разговаривая ни о чем, или начать приставать, вызывая возмущенные возгласы, а, может, и ответные ласки. Это столь эгоистично, сколь и жизненно необходимо. Просто побыть прежним собой, полностью отдаться ощущениям, не считать минуты до конца, не думать о том, что будет после. В тот момент не было никакого после. Поэтому можно так смело отвечать на поцелуи, улыбаться, не открывая глаз, чтобы не разрушить иллюзию, жаться к такому родному, такому важному теплу. Его просят обнять, и он обнимает, старается сжать как можно крепче, но сил почти нет, поэтому сцепляет в замок собственные пальцы, чтобы просто держать руки вот так.
Он все рушит, рвет себя в клочья, разбивает душу Даичи на части просто тем, что отвечает, поддается. Лучше бы выгнал, не подпускал, не давал лишний раз прикасаться, видеть. Но брюнет никогда не отличался альтруизмом. И даже на смертном одре думает в первую очередь о себе. Ему больно, ему страшно, он не хочет оставаться один, он хочет жить, еще хоть чуть-чуть. И поэтому сейчас лежит на траве, цепляется за Даичи, будто за спасательный круг. Просто потому что нуждается в этом. В заботе, в поддержке, во всем том, чего он был лишен, будучи запертым в этой чертовой палате. И сейчас, дорвавшись, получив возможность, ему хочется больше, дольше, горячее. Воображение, иллюзия, созданная больным мозгом, в которую бывший медик так часто проваливается, снова тянет руку к нему, мягко улыбаясь и обещая, что все будет хорошо. Если он снова забудет о происходящем, все будет хорошо. И он забывает. Он вслушивается в щебетание птиц, в собственное слабое биение сердца, чувствует тепло солнечных лучей на лице и открывает глаза. А впереди лишь темнота. Сплошная, захватывающая. Будто бы веки до сих пор плотно сомкнуты. Но нет, он уверен, что глаза открыты. Он даже моргает. Не слишком часто, чтобы не привлекать внимание. И хватает несколько секунд, чтобы понять, что активности было слишком много за последний час. Зрение было неумолимо. И оно покинуло его. Как скоро и жизнь покинет это хрупкое тело. На мгновение лицо перекашивается, но самообладание возвращено было слишком быстро. Ничего не случилось, все точно так же. Воображение работает чудесно. Он все так же видит лицо Сасакибе. Не такое бледное и похудевшее, как в реальности, в золотистых волосах нет выбивающихся из общей гаммы серебряных прядей. В карих глазах ни тени грусти. Все отлично.
- Хочу мороженого, и вообще пикник под деревом устроить. Ну, знаешь, со всеми этими глупостями вроде выяснения, кто сколько еды принес, игр каких-нибудь активных. А лучше все это у водоема, чтобы можно было искупаться. - Он говорит тихо и сбивчиво, не открывая глаз и продолжая едва заметно улыбаться. Как будто не заметил слов, голоса такого задыхающегося, губ этих дрожащих, так отчаянно касающихся лица. Как будто все продолжается. - Давай устроим как-нибудь. Потом. - Последнее слово он выдыхает едва слышно, словно боясь, что его услышат, что ему придадут значение. Его спрашивают, просят рассказать секрет. И он даже пытается вспомнить что-нибудь, чтобы преподнести в довольно резкой форме, когда тут же поступает другой вопрос.
Где-то над нами? Хорошо, вызов принят. Он ослеп, но верх от низа еще пока отличает. Особенно лежа на траве. Поэтому поднимает голову, щурясь и пытаясь придать лицу озадаченное выражение, якобы и ленточку видит, и цвет ее.
- Не могу вспомнить цвет, извини. Память что-то расшалилась. - И тут же как удар молнии. Его так мягко берут за подбородок, ведут пальцем по губам. Не осуждая, не пытаясь обвинить. И он смотрит невидящим взглядом перед собой, надеясь, что лицо Даичи находится прямо перед ним. Его даже не упрекают. Но страх все равно сковывает движения, пронизывает каждую клетку тела, будто микро разряды. Страх того, что Милк решит отвести его обратно, сдать врачам, чтобы те следили за его состоянием. Страх, что его снова запрут в палате, только теперь и слепого, абсолютно беспомощного, слабого. Что все это, все мнимое счастье закончится так же резко, как началось. Ему действительно страшно. Он не хочет возвращаться обратно. Он лучше умрет здесь, через час, но в объятьях, чем через месяц в одиночестве.
И поэтому он пытается встать, пытается вырваться из рук Милки, отталкивая того. Встать оказывается слишком сложно вот так сразу, поэтому брюнет пятится, садясь и пытаясь отползти назад, выставив руки перед собой.
- Я в порядке, в порядке. Не трогай меня, - почти крик, голос дрожит слишком отвратительно, слишком высокий, слишком истеричный. Он надеется руками почувствовать, если на него начнут двигаться, только это он сейчас и может. - Со мной хорошо, это всего лишь временное помутнение. Поэтому я не стал говорить. - Он слишком волнуется, сам не веря в свои же слова. Язык заплетается, а парня буквально колотит. Панический страх. Он хочет побыть еще здесь, дышать полной грудью, слушать голос Даичи, чувствовать того. Поэтому он не вернется. Нет, ни в коем случае. Мысли путаются, а сознание отказывается выстраивать логические цепи. От рационального мышления ничего не осталось, все захватило состояние паники. Руки дрожат, а пустой взгляд все так же устремлен перед собой. Слишком сложно понять, что этой истерикой он сам все портит, он ломает созданный им хрустальный замок, в котором все так хорошо. Слишком сложно для больного мозга осознать всю абсурдность происходящего. Но нет ничего печальнее калеки, который не хочет признавать то, что он калека. Только спустя какое-то время Кьеширо понимает, что по щекам без остановки текут слезы. Он никогда не плакал. Раньше. И сейчас осознание всего накатывает подобно лавине, вместе с этими слезами. Ему действительно плохо, страшно и безумно одиноко. - Не возвращай меня туда. Прошу тебя. Пожалуйста. Еще чуть-чуть. Пожалуйста, пожалуйста... - Укитаке затихает, всхлипывая и упираясь ладонями в траву. Он так много хотел сказать, о многом спросить. Но иллюзия разрушена, и вряд ли ее можно будет восстановить. Слишком долго держал себя в руках, слишком тщательно скрывал свое душевное состояние. Даже зная, что если это вырвется, то раздавит его. И вот оно на свободе. Отчаянье, которое брюнет так старался убить. Поэтому он собирается с духом, будто в последний раз. Он должен сказать это, должен. Нельзя жить в своих фантазиях. - Оставь меня здесь, кто-нибудь из отряда обязательно придет. Уйди, забудь про это все. Забудь про меня. - Небольшая пауза. Он должен, должен договорить. - Я умираю, Даи, слышишь. Нет шансов на выздоровление, нет даже слабых надежд. Не знаю, что тебе говорили, что мне осталось немного. Может, пара дней или и того меньше. Прошу тебя. Уйди. - Держаться больше нет сил или нужды, и он до крови кусает губы, стараясь не начать рыдать в голос, не перейти на крик. Он хотел сказать совсем не это. Совсем.

Отредактировано Ukitake Kiyoshiro (04-04-2014 00:45:23)

Он просыпается в больничной кровати, хотя это сложно назвать полноценным пробуждением. Темнота, всеобъемлющая, сплошная, ни единого проблеска, даже намека на что-то подобное. И только физические ощущения говорили о том, что он в сознании. Боль, слабость, усталость, невозможность пошевелиться толком. Он лежит с широко открытыми глазами, невидящим взглядом гипнотизируя потолок. Где-то там, внутри, воображение вместе с памятью так четко воспроизводят последние минуты, пока он был в сознании. Как прижимался к теплому телу, как отчетливо слышал шепот и действительно верил, что его не оставят, что его солнце будет с ним до самого конца. Как слезы все не хотели останавливаться, скорее уже не от страха быть возвращенным в такую ненавистную палату, а от осознания, что он теряет, что они теряют. Сасакибе так часто повторял "я с тобой", будто бы хотел убедить не сэмпая, а себя. И каждый раз брюнету хотелось благодарить, говорить, как он его любит, и бесконечно извиняться за все, что пришлось пережить несчастному парню по вине Укитаке. Хотя он прекрасно понимал, ничто не сможет искупить его вину перед Даичи. Но хотелось хотя бы просто попросить прощения. Хотелось, но он этого так и не сделал. Просто не смог, не смог и слова произнести, только слушая и беззвучно, одними губами, повторяя, как он любит, как не хочет терять. Больше ничего не оставалось, только захлебываться слезами и прижиматься, будто бы забыв, что говорил минуту назад, как просил уйти и оставить его. Он слишком эгоистичен. И знал, что его не бросят. Не оставят. И он верил, искренне верил, что такой пылкий, огненный Даичи просто заберет его как можно дальше от четвертого отряда, от капельниц, запаха больничного, таблеток и уколов. И пусть он бы умер через сутки, но не здесь. Он верил. Пока в тонкую руку не воткнулась игла, и сознание не стало покидать его. Пока слезы не перестали течь, а силы, приложенные на то, чтобы держаться за одежду Сасакибе, не покинули его. Он верил до тех пор, пока не провалился в забытье. И не очнулся уже в палате, в одиночестве и без даже слабого намека на присутствие блондина. Остатки разума понимали, что просто так он бы его не вытащил на улицу, слишком тяжелое состояние. Что все делалось, скорее всего, тайком. И он не виноват в том, что пришлось вернуть это хрупкое тело обратно в кровать. Где-то там, глубоко, он понимал, что его никто не предавал, не отдавал в руки лечащих врачей. Но почему же было так горько?
"Ты должен справиться."
Колоссальное усилие, чтобы сжать пальцы и поднять руку приблизительно над лицом. Он не может ее видеть, но прекрасно может представить, что Даичи все еще где-то здесь, и вот-вот накроет ее теплой ладонью. В этой темноте даже есть плюс, свой, особый. На подсознание больше не давит факт пустоты, потому что он просто не видит собственную палату. И воображение могло дорисовать все что угодно, принимая в свои объятья и скрашивая последние минуты шинигами, превратившегося в одну большую обузу для отряда и семьи. Он был готов поклясться, что снова слышал родной голос, слышал свое имя, произнесенное так ласково... Ему понадобилось около минуты, чтобы понять, что все это лишь игра воображения, Сасакибе рядом не было. Но кто-то в палате находился определенно.
- Кьеширо-сан, вы меня слышите? Кьеширо-сан, мне сказали, что вы просили зайти к вам кого-нибудь из рядовых.
Рядовая из отряда, он совершенно не мог вспомнить ее лица, но голос был знакомым, и, судя по нему, девушка была молода и достаточно приятна. Наверное. Хотя разницы не было, приятна она или нет, знакомы они были или нет. Ничто не имело смысла. Кроме просьбы, которая и привела сие создание в палату к умирающему. Уже пара дней прошла с той короткой, но такой яркой прогулки. Пара дней, чтобы осознать, что увидеться они больше не смогут. Целых два дня, чтобы понять, как прекрасны были те мгновения, и как эгоистично он поступил, испортив все, не сдержавшись. Времени было достаточно, чтобы придумать, как передать последнюю весточку и отдать то, что он не вправе забирать в холодную землю.
- Да, вы принесли конверт? Я продиктую вам письмо, - сидеть он не мог, даже руками двигал с трудом, но говорил довольно твердо, хоть и голос отчаянно хрипел, - Записывайте. - Набрать побольше воздуха, собраться с силами, он обдумывал этот текст два дня, но сейчас слова все равно отчаянно путались, переплетаясь и образовывая замысловатый клубок. Чтобы справиться, нужно просто представить, что он говорит это Даичи в лицо. Что тот сидит сейчас рядом, и они просто разговаривают, общаются, как раньше.
- Здравствуй и извини, что приходится обращаться к тебе так. У меня все достаточно неплохо, если бы не чертовы глаза, я бы даже сам написал, - брюнет даже улыбается. У него все хорошо, и именно поэтому он уже несколько минут пытается расстегнуть цепочку на шее, периодически прерываясь из-за того, что руки устают. У него все хорошо, он проживет еще лет сто, зрение вернется, и он сбежит отсюда. Такая глупость, но слова, скорее всего, уже записаны.
- Прости, что в тот раз нам не удалось нормально попрощаться. Твоя мама, наверное, была в бешенстве. Могу себе представить, - он не мог знать, что Исане находилась так близко, что она видела его изломанное тонкое тело на руках у собственного сына, не мог даже представить, что та проводила его до палаты, наблюдая, как единственный сын и наследник целует умирающего парня, как он давится слезами, как утыкается в черные волосы. Не мог знать. Все, что он мог представить, так это рассерженная Котетсу, до которой дошли слухи о содеянном. И этого вполне хватало. Он бы даже засмеялся, хриплым, почти лающим смехом, если бы не фраза, которую хотел сказать следующей. Цепочка к тому моменту была расстегнута, а кольцо сжималось тонкими пальцами, как последнее, что осталось у него в этой жизни. Частичка его самого. И ее он хочет отдать Даичи.
- Я хочу отдать тебе одну вещь, точнее, вернуть. Она по праву твоя, и ты можешь распоряжаться ей как тебе угодно, но.. - Парень запнулся, кашляя и жмурясь, действие тут же отдалось резкой болью по всей грудной клетке и голове. Еще чуть-чуть. Почему ему постоянно не удается договорить? Будто организм против этих слов.
- ...но позволь попросить у тебя только одну вещь - найди меня. Неважно, сколько лет на это уйдет.
"Я люблю тебя, Милк, люблю."
Укитаке протянул руку с кольцом предположительно к тому месту, где сидела девушка, намекая, что это нужно положить в конверт вместе с письмом. Совершенно не хотелось отпускать прохладный металл, но решение было принято давно, и пути назад нет. - Отдай этот конверт сыну лейтенанта, Сасакибе Даичи.
Далее слышится шуршание бумаги, звук отодвигающегося стула, а затем и закрывающейся двери. Ему казалось, что помимо этого он слышал тихое всхлипывание, но, быть может, воспаленному мозгу только казалось. Но тем не менее дело было завершено, стараться больше не для чего. Осознание того, что он снова остался в тишине пустой палаты, приходит ненадолго, потому что буквально через несколько минут сердце делает свой последний удар и затихает навсегда. Здесь, в Сейретее в одиночной палате лежит тонкое тело с серой, будто лишенной цвета, кожей, разметавшимися по смятой подушке черными волосами и широко открытыми глазами, что затянуты белой пеленой. В тот же момент где-то в Генсее в отделении немного другого типа новоявленные родители радуются первому крику своего малыша. Ничто не исчезает. Просто не может исчезнуть.