Сам себе Даичи временами напоминал колодец, полный до краев и почему-то все равно терпящий, что в него плюют беспрестанно, и вода его плещется за каменные борта и становится грязнее, и борта зарастают плесенью и мхом. Он не хотел проблем на работе, не хотел на ней загибаться, да и вообще работать, честно говоря, устал уже, так почему же его так настоятельно, в приказном тоне, просили корпеть в душных казармах в выходной, заменять товарища, у которого, видите ли, праздничное горе (жена родила четвертого), и тащить на себе столько неподъемных дел, будто их специально для Сасакибе их копили всю неделю, чтобы потом зарыть мужчину с головой. И вот, когда бОльшая часть отряда отдыхала, блондин сидел за чужим столом. Он чувствовал, что его за что-то наказывали: иначе почему один за другим свободные дни накрывались медным тазом, и почему он вкалывал за троих уже не первый год, получая при этом за одного? Часы над головой раздражающе тикали, и мужчина временами зло поглядывал на них, примерно раз в час, когда потягивался, мечтая о спасении для своей ноющей спины, и кидал ненужные бумаги в корзину или в те самые часы. Бумажные шарики копились в разных углах комнаты, как и бунтарские мысли в голове Даичи, и к концу дня, как рассыпанный попкорн, клочки пергамента грозили любого погрести под собой, а Сасакибе ждал, пока истечет его время, и качался на новомодном стуле, сложив пальцы и впадая в транс. Будто мало у него было интересов и талантов, чтобы сидеть здесь и слушать, как где-то такой же бездельник, как он, гнусаво поет песню времен самураев. Будто он был ответственным за документы. Можно было бы смириться с тем, что он сейчас занимался ерундой. Но ведь нет, и шкура его была в опасности в остальные рабочие дни, и в обязанности его писанина не входила, и подопечные его были лоботрясами.
Даичи не хотел проблем в семье, а тут вон оно как получалось: все думал встретиться с отцом, поговорить нормально и объяснить, что "не дело это всё, старик, не надо так заботиться о сыне, переживать тоже не стоит", но разве же найдешь возможность, чтобы расписание двух занятых людей совпало. Напомним, вместо того, чтобы проводить время с Кьеширо или родителями, Сасакибе просиживал зад на работе. А дома, где-то в его бумагах, лежал ответ на настояния отца о свадьбе. Этот ответ составлялся добрый час и переписывался несколько раз, хотя содержал в себе совсем мало слов. До чего дошли: мужчина был вынужден вести сухую переписку с семьей, вместо того, чтобы раз встретиться и нормально поговорить. А дома еще, вообще-то, ждал Кьеширо. Ведь разве же он пойдет гулять, даже если на улице нет урагана? Нет, он будет сидеть за книгами или домашней работой. И неизвестно, у кого из двух молодых шинигами к концу дня будет больше болеть спина.
Сасакибе считал минуты до конца рабочего дня, пока где-то на одном конце Сейретея его отец копался в досье подходящих невест, а ничего не знающий Кьеширо на другом… Бог его знает, что он делал, но только мысль о том, что дома кто-то ждет, грела душу мужчине. И когда пришло время, домой он отправился бодро, на подъеме сил. Будто не пришлось ему выполнить чужую работу в тройном объеме, не пришлось разгребать собственноручно устроенный бардак и изворачиваться, отпрашиваясь у коллеги, вместо посиделок в баре, домой, тоже не пришлось.
В уютный дом хотелось возвращаться. Временный, пока не полностью выкупленный и небольшой, но свой. Не надо было думать о том, что соседи за стенкой подумают, если вдруг кто-то из них, Сасакибе или Укитаке, вдруг что-то крикнет. И не приходилось париться о том, что вещи надо прятать, чтобы родители или сестры их не кидались их прибирать.
Хлопнув входной дверью дома (тоже новомодной, а не традиционно японской (все-то у них было против правил)), Даичи первым делом искал в доме Кьеширо. Так было заведено: брюнет отказывался почему-то выходить на порог и произносить слащавое «Добро пожаловать», как положено любой влюбленной или возлюбленному. Поэтому его приходилось искать и звать, прежде чем обнять или о чем-то спросить, и Даичи наугад обходил то небольшое количество комнат, что у них было, и всегда так по-детски радовался, находя Укитаке, будто тот был из чистого золота. Чем быстрее находил, чем меньше комнат при этом обошел, тем больше была радость. Сегодня он нашел его быстро, совсем быстро, потому что хотел пить, и, зайдя на кухню, первым делом протянул руку к чужому холодному чаю, порядочно отхлебнул из кружки, а потом ту же самую руку протянул, чтобы погладить брюнета по волосам. Хорошо, что кружка уже стояла на столе, когда Укитаке подал голос. Не то чтобы Даи ее бы уронил, но чай точно был бы на нем.
Мужчина нахмурился. Сгреб со стола собственное письмо, сжал его и сразу собрался так, как если бы собирался броситься в бой. Только что был спокоен, пропускал темные волосы в ладони, а тут обходит стол, встает напротив своего сожителя, упирается в дерево руками, в одной из которых письмо чуть не продырявлено пальцами, и тяжело смотрит на Укитаке и ждет, пока у самого сердце от горла отойдет.
- Зачем ты копался в моих бумагах? – Выходит неожиданно резко. Любой тут занервничает, когда новости раскрываются не так, как ты хотел. Когда они раскрываются, даже если ты не хотел этого вовсе. Поэтому лучшая защита – это нападение, и пока блондин не знает, что сказать, он упирает ладони в стол, подается вперед и сверлит взглядом щурящегося Укитаке. – Что ты в них забыл?
И дело даже не в том, что в тех же бумагах валяются служебные записки, брошенные по небрежности, которые, вообще-то, соответственно секретности отряда, нужно сразу после обработки уничтожать или хранить под замком, и не дома, а в рабочих помещениях. Дело не в этом, а в том, что пока Сасакибе думает, что ему сказать в свое оправдание, ему надо говорить хоть что-нибудь. Чтобы проверить, в каком Кьеширо настроении. Чтобы оценить серьезность угрозы и знать, чего следует ожидать в следующий момент.
Как-то само собой у Даичи вырывается продолжение. У него появилась гадкая привычка: оставлять за собой последнее слово или отвечать на каждую фразу, чтобы вопросов и претензий к нему не было. Зная, что родит претензий еще больше, он все-таки не в силах удержаться и отвечает:
- Не собирался, зачем тебе знать. Это моя проблема. Я сам разберусь, а тебе и напрягаться не стоит.
Блондин снова хватается за кружку и пьет чай, пожимая плечами. Упрямо сжатые челюсти говорят о том, что информацию из него придется вытаскивать клещами. И без того тревожащая его тема вдруг становится ужасающей. Мало у него было проблем с этими смотринами и настойчивыми предложениями родителей подобрать спутницу жизни, так еще и Кьеширо затеял раскопки тайн.

Проверка эмоций Кьеширо показала, что все было плохо. Брюнет впал в состояние защиты, которое обычно больше всего бесило Даичи. Он ненавидел, когда Укитаке внешне отмирал, пытался сдерживаться, серел на глазах, и при этом медика начинало мелко потряхивать. Это его состояние всегда означало, что сорвется в итоге Кье хуже, чем если бы закричал сразу, высказался и попал в руки размякшего, извиняющегося Сасакибе. И Даичи ничего не мог поделать: его это раздражало так, что предупредить взрыв со стороны своего партнера он не только не мог, но и не хотел.
- О, конечно, - «лжец» закатывает глаза, чтобы не видеть, как брюнета начинает трясти. Его самого заколотило, потому что Кьеширо в последние несколько лет именно в такие моменты напоминал ему женщину, которая брала слова из воздуха. Какую чушь? Что Даичи из себя строил? Что обещал? Сам Даичи порой переставал понимать смысл чужих слов и обвинений. Хотелось махнуть на брюнета рукой, схватиться за голову и уйти, бросив медика наедине с его переживаниями и незаконченной фразой.
- Моя, потому что я могу с ней разобраться. – Мужчина практически взревел, перекрывая своим голосом Укитаке. Тот ведь не мог соперничать с ним в громкости, когда Сасакибе действительно хотел докричаться. Что они, эти двое, вообще несли: перекидывались предложениями, которые вместе не укладывались. Будто не друг с другом говорили, а перестреливались. Кьеширо, кажется, вел в своей голове диалог с Даичи задолго до того, как второй участник разговора вообще появился в доме, и успел прийти к довольно обидным выводам, с которых не так легко его было бы сдвинуть, если бы блондин даже захотел попытаться.
А ведь у Даичи действительно был план. Он знал своего отца и знал, что отказаться напрямую от построения крепкой семьи не сможет, и потому согласился на встречу с любыми предложенными кандидатками в любом количестве, чтобы затем отвергнуть всех невест, потому что они не подошли, видите ли, под его идеальный образ жены и матери. И следующих бы он отверг. И из следующих бы, к сожалению, выбрать не смог, наплевав на то, что крутить нос от красавиц – невежливо. Нехорошо быть таким придирчивым и заносчивым. Скоро сами красавицы не желали бы связываться с таким капризным мужчиной (не за что там воевать, тем более: состояния-то у него никакого нет, только родительское), так что кандидатки бы рано или поздно закончились, несмотря на все старания родственников Сасакибе. Отцу бы пришлось смириться с тем, что его сын останется холостяком до той поры, пока кто-нибудь его не охмурит. Пришлось бы даже смириться с тем, что «той самой» может и вовсе не будет, или, по крайней мере, Чоуджиро не доживет до ее появления. На крайний случай у Даичи был решающий и крайне грубый аргумент: возраст вступления в последний, нынешний брак самого Чоуджиро.
Но ведь не объяснять это все Кьеширо: долго, путанно, сдерживаясь. Тот, кто сам себя накрутил, уже ничего не услышит.
И Даичи вместо тысячи слов всплескивает руками, возмущенный. Отлично. В какой уже раз он – главная проблема в этом доме. Какой проблемный парень, надо же, вы посмотрите на него. Это он устраивает истерики, отказывается сутками выходить из дома, страдает от непонятных, необъяснимых упадков настроения и ведет себя так, будто в браке они живут уже сто лет, а не немногим больше десяти.
Кьеширо давно пора было разобраться в себе. Если тому казалось, что любовь тухнет, что проблемы не дают дальше жить, что в чужих бумагах пора искать отчего-то утерянное доверие, то Даичи хотелось взять того за шкирку и поставить в угол, потому что от такого опускались руки. Почему-то Сасакибе за своей работой проблем в себе не замечал и думал, что у них все по-прежнему хорошо, и тяжелый период, который надо просто перетерпеть и пережить вместе, скоро закончится, потому что до повышения ему осталось повкалывать какие-то пару лет. Любые обвинения его задевали так, как не задевали бы, будь он отдохнувшим, выспавшимся, сытым и свободным от дел.
- И прекрасно! – Блондин разводит руками и чуть подается к партнеру, будто чтобы звук лучше дошел. – Так, может, со мной пойдешь, руки надежные подберешь? Вот отправлю письмо, и за пару дней встречу организуем.
Замечательно. Он снова закатывает глаза и фыркает. Для него это все называется одним емким словом «абсурд». Просто иногда Кьеширо был идиотом и говорил непостижимые вещи. Реагировать на такие вещи серьезно – мучиться.
Сасакибе едва ли не причмокивает, представляя то ли вкусную еду, которую ему будет готовить его еще не найденная невеста, то ли жаркую любовь, которую та ему будет дарить. В любом случае, он зол и принимается защищаться так, как умеет: издеваясь. Он бесится, это видно невооруженным глазом.
- Ах, какой ты бедный. – Лучшим поступком Кьеширо было бы сесть и послушать. Тогда бы Даичи еще мог успокоиться. – Живешь с обманщиком. Можешь даже подобрать парочку кандидаток, чтобы уж наверняка прокатило побыстрее.

- Ничего не держать, я буду отвлекаться.
Блондин огрызался автоматически, без задора, наклонив голову к груди, смотря на Кьеширо исподлобья и раздраженно продолжая то пальцы сжимать, то челюсти. Будто разряды напряжения проходили по телу, которым нельзя было не поддаться. Мужчина совершал эти короткие, еле заметные движения, как упражнение медитации, отвлекающее от катастрофически нелепой ситуации, и привычно подготавливал себя к тому, что вот сейчас, через минуту, когда его благоверный выговорится, ему придется пуститься в объяснения, даже не смотря на то, что обвинения его задели, и чувство в груди гнездилось такое, будто за шиворот вылили ушат не то что холодной воды, а грязи. Ну вот, Даичи уже знает, что глубоко вздохнет, возьмет себя в руки и, как всегда, примется выстраивать шаткий мост взаимопонимания, хотя, по-хорошему, предпочел бы сначала услышать хоть какое-то извинение. Да, так и будет: он сядет, поймает Кьеширо за руки, нальет себе чай, извинится за свое молчание, успокоится. Или в каком там порядке это все следует сделать.
Сасакибе был почти готов к тому, что ему следует первым заговорить сдержанно, разобрать ситуацию по косточкам, привести их к какому-то соглашению и перестать ругаться попусту. Если бы Кьеширо помолчал еще немного времени и не плевался ядом в ответ, все было бы проще. А так, шаг первый – успокоиться – проваливался с треском и делал весь дальнейший план невыполнимым. Присмиревший было от неожиданного крика, Даичи спустя какие-то несколько секунд своей тишины захотел повторить жест медика и хлопнуть по столу.
- Ах, не клялся. Ну, я же еще с тобой, - он почти шипит, не осознавая, разумеется, что перенял эту ужасную манеру у Кьеширо, - нельзя обвинять меня в непостоянности, которой еще не случилось.
Ладно, это он хотел «жениться», как только что напомнил медик, с которого взятки, якобы, были гладки. Это Сасакибе клялся, что делить его не придется ни с кем, и даже с работой. И он помнил о своих чувствах, пусть и ставших спокойней со временем. Увы, если романтика в нем оставалась, то наивность с годами ушла. Мужчина не сказал бы сегодня, что крепкие счастливые отношения невозможны, но любовь до гроба все-таки казалось сказкой. Если только, конечно, Кьеширо не собирался загнать его в гроб своими упреками раньше срока.
Даичи прислоняется к столу и по старой привычке гладит через одежду кольцо на груди. Палец скользит по ткани, ощупывая и будто обтачивая край драгоценного метала под ней. Это - давний ритуал Сасакибе, успокаивающий нервы и придающий уверенности. Только ни черта не проясняется в его голове сейчас, потому что его собеседника несет все дальше и все быстрее, и тот говорит страшные вещи. Несколько секунд у блондина уходит на то, чтобы обдумать всесторонне брошенную ему фразу, которая призвана если не убить морально на месте, то ранить наверняка (и Кьеширо своей цели достигает). Мужчина сжимает одежду и нагретое кольцо под ней в кулак, да так, что того и гляди цепочку оборвет, и смотрит на Кьеширо, пытаясь понять, послышалось ли ему только что, или Кьеширо действительно настолько нагл и отчаян. Теперь уже Сасакибе, отличающийся нервами гораздо более крепкими, не знает, куда ему деться, и, хмурясь, отводит взгляд. Ведь если он сейчас продолжит смотреть на Укитаке и не увидит в том ясных признаков того, что последние слова были шуткой, он за себя не отвечает.
А ему нельзя поддаваться гневу, потому что раз и навсегда он обещал себе, что не дойдет больше до... крайности. Должно уже было, вроде, несколько лет назад пройти то время, когда руки Сасакибе действовали быстрее, чем его мозг. Но с того времени немного изменилось. Потому что Даичи, прежде дававший себе зарок, что не тронет брюнета пальцем без желания оного, сейчас понимал, что, если двинется с места, не удержится и хорошенько выбьет дурь из брюнета, потрясая того в руках, как тряпичную куклу, и требуя объяснений, оправданий и, главное, поспешного признания в том, что вышесказанное – ложь.
- Как мерзко. 
Чтобы занять руки, Даи берется за кружку, допивая одним глотком холодный чай с таким видом, будто этот чай должен его спасти.  Чай не спасает, и тогда наступает время спасать себя самому. Проходя мимо Кьеширо, он цепляется снова в свою одежду, чтобы не врезать несчастному, серому медику, и спешит к двери.
- Пойду, отдам это чертово письмо… - Бормочет он, забывая, что записку для отца в руках уже не держит. Он донесет до родителя самого себя и скажет все в лицо. Все, что угодно, он сделает, лишь бы уйти из этого дома хоть на какое-то время. Ведь не хочется спустя неделю или две сгибаться под тяжестью вины, смотря на раскрашенное фиолетовыми и зелеными красками лицо сожителя. Тем более не хочется допытываться до правды сейчас, становясь чудовищем.
- Я сдаюсь. Хватит с меня! Я устал от тебя! – Блондин обувается, склонив голову так, что видит только свои ноги. Смотрит ли на него Кьеширо, слушает ли – все равно. Так и хочется крикнуть громко «Ноги моей больше здесь не будет!», как принято было в прошлом веке, но ведь нельзя навсегда сбежать из собственного дома, верно? Зачем Даичи бежит сейчас, куда он все-таки пойдет – это тоже не важно. Главное – куда подальше. Дверью он, открывая, чуть не снимает с петель, будто и не было тех десяти лет отношений, за которые он должен был поумнеть и научиться решать проблемы.