Снег белой шапкой покрыл колокол, к которому ещё иногда приходили люди – просто по привычке позвонить в гулкий металл, дёрнув канат, да помолиться о том, что здесь, в этом мире, уже, в общем-то и не нужно. В последнее время, когда у храма появился какой-никакой, а страж, приходить стали чаще, и новый житель этого храма подозревал, что именно наличие живой души в этих убогих строениях стало привлекать людей, а вовсе не возросшее едва ощутимой зимой число желаний.

Её звали Шиномори Аяка, это она знала со стопроцентной точностью, как и то, что уже умерла. Человек в чёрных одеждах забрал её из больницы, где она со странной брезгливостью разглядывала то, что было ей раньше – стояла над собственным телом, наблюдая за ним, как ребёнок смотрит за кошкой с перебитым хребтом. Человек увёл её сюда и оставил на ступенях храма, предоставив самой себе, а уходить отсюда ей не хотелось. В конце концов, крыша над головой остаётся важнее, чем то, что в этом месте должны жить боги. Если ей нужно быть жрицей, она будет ей, но останется здесь в любом случае – таков был принцип её размышлений.

К богам, живущим здесь, она относилась с некоторым уважением, но без страха, потому поддерживала окружающую территорию в порядке, но деловито, а не с ритуальными поклонами. Стряхнула снежную шапку с колокола, найдя в подвале храма пару ящиков, на которые смогла взгромоздиться, чтоб добраться до этой высоты. Вымела крыльцо метлой, потерявшей от времени почти все прутья, которые Аяка заменила грубо обломанными ветками. Наконец, даже зачем-то заглянула в потрескавшийся от времени ящик для пожертвований, и не нашла там ничего, кроме снега и пустой куколки, из которой летом вылупилась бабочка. Летом, когда храм ещё был пуст.

Зима не была холодной, а снег больше походил на клочки ваты, и всё же, когда она закончила, пальцы у неё покраснели, а розовое кимоно, которое заменило прежнюю одежду, изрядно промокло на плечах.

Аяка уселась на расчищенное крыльцо под колоколом – истлевший от времени канат не касался даже её головы, настолько он был растрёпан и прогнил – и подышала на пальцы. Потом – лениво потянулась, протянула ноги в белых носках и сандалиях, улыбнулась чему-то и просто прижала пальцы к губам.

Собственная смерть её почти не занимала.

Ещё месяц назад она была человеком, была живой, кажется, строила какие-то планы, пока вылетевший из-за поворота автомобиль не решил всё за неё, несмотря на усилия врачей. Шинигами – мужчина в чёрном – нашёл её смотрящей на свой собственный труп без жалости или тоски, и она не противилась тому, чтобы уйти. Аяка не верила в судьбу, но цепляться за уходящее не любила, да и не могла. Наверно, потому безымянный шинигами проявил к ней участие и отвёл сюда.

Скрип снега под ногами она уловила быстрее, чем увидела человека, и отреагировала мгновенно: подскочив, словно кошка, и разве что не ощетинив спину, настороженно посмотрела туда, откуда слышался звук. Потом, убедившись, что шагает кто-то один, Аяка отряхнула снег с плеч и из складок рукавов, сложила руки и стала терпеливо ждать. Коль он один, что ей прятаться? Здесь нет настоящих насильников, а те, что согреваются бесшабашной дуростью, убегают от одного лишь удара её метлой, ибо здесь она даже сильнее, чем при жизни. Не боги защищают её, хоть она и живёт при храме, а простая метла, починенная её руками.

Аяка замерла, опустив глаза, но искоса всё равно глядела на посетителя. Серьёзно, но с едва заметным подозрением. Опасен или нет?

– Я оставлю тебя наедине с тем, с чем ты сюда пришёл. – наконец, Аяка заговорила, неуловимым движением заводя выбившуюся прядку волос за ухо – жест, который она сама воспринимала, как неосознанный. Спокойно, ясно, совершенно не так, как говорят покорные служительницы богов. – Молись, коль хочешь – не обращай на меня внимания.

Отредактировано Shinomori Ayaka (21-12-2015 22:49:50)

За короткий месяц наблюдения за людьми, появлявшимися здесь, Аяка уже могла гордо заявить, что стала настоящим экспертом по части людской натуры. Конечно же, она ошибалась, но, всё же каким-то чутьём уже немного умела разделять тех, кто приходил к ней, на несколько групп. Были тут те, кто приходил за своими  желаниями, и призрак храма не интересовал их вовсе. Они молча складывали руки, о чём-то просили богов, уходили, иногда предлагая ей еду. Из вежливости, но Аяка не отказывалась, плюя на возможные правила, и была сыта, пусть и не всегда. Были те, кто приходил поглазеть на неё, и боги интересовали их не больше, чем саму Аяку. Были те, кто хотел ей навредить, но их, на счастье, было немного.

Тот, кто явился сюда, не попадал ни под одну из виденных ей категорий. Не опасен – самодовольство Аяки не давало ей представить, что этот мужчина представляет угрозу, настолько он был, на её взгляд, отрешён от мира. Такой отрешённостью не жертвуют, чтобы убить или обесчестить забавы ради, да ещё и какого-то призрака храма. Но местные высшие силы его не интересовали, что ж, в этом Шиномори была с ним солидарна.

Она снова скосила глаза на него, оставаясь недвижимой – только подбородок чуть дёрнулся вверх, словно Аяка показывала или хотя бы чувствовала какое-то превосходство над посетителем. Для жрицы поступок омерзительный, для неё – что ж, почему и нет? Если он пришёл не к богам, он пришёл к ней в дом, а, значит, законы здесь действуют исключительно её.

– Приличия соблюсти ты тоже едва ли желаешь. – задумчивость снова поглотила её. К людям она уже давно обращалась на «ты», не делая различия между взрослыми и детьми, стариками и юнцами. Разве что старикам помогала сойти со ступеней храма. – Тогда я продолжу.

Она снова взялась за метлу, спустилась по ступеням, сметая тот немногий снег, что успел нападать за время её отдыха. «Приличия» – сложить руки уж если не в молитве, так просто в обозначении своей веры. Если нет, то и ей незачем играть роль жрицы, тем более, что актёр из неё плохой – она не жрица, но призрак этого храма. Или, что совсем точно, бродячая кошка, прибившаяся к месту, где хотя бы не заваливает снегом. Дом этот ей не принадлежал, так что на странных посетителей грех, в общем-то, жаловаться.

Однако, его интересовала всё же бродячая кошка, приблудившаяся к храму, а не потёртый временем колокол и истлевший канат. Аяка подняла голову, глянула чуть исподлобья, будто бы прищурившись.

– А не боишься, что я окажусь ужасным демоном? – без тени улыбки, без издевательства в голосе. – Спрашивать об имени всех девушек, встреченных под снегом, как минимум, глупо.

Аяка вскинула голову, оперлась на метлу и снова смерила гостя взглядом. То, как он вздрогнул и посмотрел на неё так, словно из уст бродячего призрака узнал вселенские секреты, недоступные пониманию даже для неё, от неё тоже не уклонилось. Ей даже стало тревожно самой: не из фанатиков этих самых богов ли этот мужчина, и не послан ли он, чтоб освободить храм от жителя, который даже не пытается притворяться жрицей, а свои обязанности выполняет без почтения, хоть и старательно. Она пока ещё не имела представления, как здесь можно умереть, и может ли это быть по-настоящему ужасным, но, честно говоря, ей и не хотелось пробовать – а ответ узнать можно было только так. Что ж, если его послали за ней, да будет мир праху её, ибо насмешка её была самым худшим ответом.

Шаг по ступеням к ней – в ответ Аяка тоже шагнула, но назад, не отрывая взгляда от чужого лица и нашарив ступеньку ногой, ступила так мягко, что даже не покачнулась от возможной потери равновесия. И всё ещё продолжала слушать, чтобы уловить даже самое тихое слово. «Мне было бы жаль» – и Аяка едва сдержала усмешку. Она не насмехалась над теми, кто пришёл в храм по своей нужде,  но, если они пытались пожалеть её, ей всегда становилось немного смешно.

Да чего стоят его сожаления?

– Что здесь ищет заклинатель демонов? – встречный вопрос, вклинивающийся в чужую плавную речь. Словно в мелодии, наигрываемой кем-то с особой мягкостью и внимательностью, вдруг зазвучала резкая посторонняя нота. Вообще-то, она не знала, кто он, но нужно же было его хоть как-то охарактеризовать.

Имя, прозвучавшее секундами позже, никакой ясности не внесло. Пусть и обязало её ответить тоже.

– Шиномори Аяка. – как того требовали правила, она даже попыталась поклониться, но хуже поклона в этом мире не видели. Спина её не хотела сгибаться, взгляд всё ещё ощупывал чужое лицо, да и имя это, казалось, раньше произносили с вскинутым подбородком, гордо так, что даже неприлично. Или всё-таки не то имя? Другое?

Она выпрямилась, наваждение исчезло, ибо трудно смотреть свысока на того, кто теперь сразу десятком ступеней выше. Перехватила метлу и поднялась по ступеням сама, пройдя мимо «заклинателя» – так она пока его для себя охарактеризовала – ожидая удара в спину или чего похуже. Метлу она убрала с глаз долой в пыльное помещение, где раньше хранились ритуальные инструменты, а она просто прибавила к содержимому этой кладовой метлу покрепче, но сама пока не попыталась скрыться в одном из помещений храма, в конце концов, никто не помешает ему последовать за ней, а крепкие двери тут, увы, не в ходу. Вместо попытки спрятаться Аяка почти скучающе застыла перед закрытыми створками, которые, при желании, можно было снести одним ударом. Казалось, что даже прислонилась к ним, хотя в здравом уме она бы не стала этого делать, ибо прогнившее дерево тонких реек не выдержало бы её веса. Просто не прятаться, не будить желание искать. Простой, но действенный принцип.

Отредактировано Shinomori Ayaka (22-12-2015 08:26:32)

В полутьме небольшого склада, прятавшегося сразу же за ящиком для пожертвований и колоколом, когда-то должны были стоять статуи богов и инструменты для ритуалов – но ничего этого сейчас не было, кроме узорчатых мотыг, многие из которых растрескались от старости. Там, где была статуя, было лишь чуть более светлое пятно дерева, отмечавшее тот факт, что когда-то храм был храмом, а молитвы, наверно, были действеннее. Сейчас тут не было ничего, кроме Аяки, которую можно было, при желании, увидеть прямо от входа, но для наблюдателя на ступеньках она бы исчезла в темноте. Да и помещение уже использовалось ей как кладовка, а не важный ритуальный склад. Большая кладовка – ведь для богов раньше не жалели места.

Пахло пылью и старым деревом, пахло нежилым. Этот запах ей перебить не удалось, потому что жила (ночевала?) она в другом здании – храм, как беден он ни был, всё-таки насчитывал ещё два здания, скрытых за первым, молитвенным. В одном из них она сумела выбить запах, напоминающий о том, что людей здесь не было – да и нет, в общем-то. В двух других, включая этот ритуальный склад, всё осталось по-прежнему. Аяка этот запах не любила, но сейчас, стоя так, чтобы скрыться от чужих глаз, и, в то же время, остаться на виду – чтобы её увидеть, достаточно было шагнуть чуть в сторону, заглянуть за створки двери – не чувствовала никакого отвращения. Её куда больше беспокоил человек, шагнувший в темноту каморки и – Аяка ориентировалась лишь по его шагам, беззвучной тенью застыв сбоку от дверей – похоже оказавшийся напротив светлого круга дерева на полу. Её он не видел, но слышать мог. Как и она слышала его.

– Здесь нет сокровищ, можешь проверить. – пустые стены хорошо отражали звук, достаточно, чтоб голос её зазвенел не хуже колокола. – Что бы ты здесь ни нашёл, это не стоит даже горсти риса.

Он мог забрать колокол, потрескавшиеся мотыги и даже попытаться отодрать от пола ящик с пожертвованиями, Аяка бы даже не стала спорить. Быть может, к такому разорённому храму не будут ходить посетители, что тоже выгода, пусть и еду придётся искать где-то ещё. После смерти Аяка стала особенно ценить одиночество, потому что в такие моменты замечала больше, чем когда её отвлекали люди.

Собственное тело, где все смертельные раны и разрывы спрятаны за грубо наложенным швом, накрытое простынёй и безжизненное.

Первый снег после смерти.

Тишина по утрам в лесах.

Аяка вполне могла разглядеть посетителя, который, быть может, куда как хуже мог попытаться разглядеть её. Тот неяркий свет, что проникал через наполовину открытые ставни, освещал мужчину куда лучше, чем могли бы осветить свечки в такой темноте. Аяка же оставалась в тёмной стороне и была, если и видима, то с трудом различима. Она не боялась, но остерегалась, потому что свойственная ей подозрительность, не доходящая до паранойи, не позволяла ей кому-то доверять.

Особенно мужчинам.

Особенно тем, что говорят, что не причинят тебе вреда.

– Ты там, куда тебя не приглашали, – на этот раз она говорила тише, чтобы эхо так не гремело, – Идёшь, вероятно, отыскивая меня в темноте, и говоришь, что не причинишь мне вреда. Походит на обман, не так ли?

Она сдвинулась с места, прошла вдоль стен, осторожно касаясь их рукой, чтобы не засадить занозу, ведь дерево здесь не слишком шлифовали при постройке, дошла до светлого круга и встала на него, нимало не волнуясь, что раньше это было местом бога. Теперь он, наверно, мог её видеть, ибо расстояние между ними сократилось до пары метров.

Аяка взглянула с укором и мрачно, зная, что никакие укоры не подействуют, если её захотят убить или что похуже. Но, даже если так, пока что она будет встречать угрозу лицом к лицу. Вот так – чуть исподлобья, со сложенными на груди руками.

Она будет делать так всегда.

Отредактировано Shinomori Ayaka (23-12-2015 03:57:46)

Страшно ли ей было? Едва ли. Аяка уже не помнила, чем жила, кем была, жизнь-до сглаживалась из памяти. Осталось только имя, да память о том, что она увидела после смерти: собственный труп. И человек в чёрных одеждах, почти как этот мужчина. Страха в её новой жизни не было, даже если живая Шиномори Аяка чего-то боялась, чем-то восхищалась и что-то любила. Сейчас она была в подвешенном состоянии, потеряв жизнь старую, но не успев ещё найти что-то новое, как поступали посетители храма, например. Они формировали семьи, что-то делали, продолжали жить по инерции, но Аяка пока не хотела этим заниматься. Она понимала опасность, которая могла исходить от гостя, но, что уж там, едва ли могла бы с ней справиться, зайди дело далеко. Вряд ли против этого «безобидного» гостя в чёрном поможет метла.

Она чуть усмехнулась, слегка наклонив голову набок и прищурив глаза, будто бы желала что-то разглядеть, но это что-то было где-то вне привычной системы координат, что-то, что существовало только для неё. «Извини», вот что он сказал. Как ребёнок, которого поймали за кражей конфет – ничего глубже Аяка не видела, ей не хватало прозорливости для этого. Видела лицо, которое разом стало почти детским, почти беспомощным. И это в очках, потрёпанных от времени, но до сих пор целых. Те, кто носит очки – Аяка это просто знала, а вовсе не помнила – обычно становятся беспомощными, если их сдёрнуть с переносицы. Здесь, она была уверена, всё было не так, она это не помнила, но знала.

– Не глупо. – полуулыбка так и не исчезла с её лица, а глаза всё так же смотрели сквозь него, – Опрометчиво.

Вряд ли она могла нанести ему реальный вред, но она всё ещё поддерживала странноватую игру, словно могла представлять угрозу. Не окатывала холодом, но и проявляла подобострастие перед тем, кто мог бы, возможно, ей чем-то помочь. В Руконгае наряженных в чёрное то любят, то презирают. И, конечно же, завидуют. Аяке же было просто всё равно, ибо она ещё не прижилась в этом мире, чтобы играть по его правилам.

– Что ж. Проверяй, – всё так же по-хозяйски разрешила Аяка, продолжая держать руки сложенными под грудью.

«Удивился» – усмешка-улыбка так и не желала слезать с её лица. Странные слова для того, у кого здесь, быть может, неограниченная власть – в пределах Руконгая, впрочем, а вовсе не в пределах её личного пространства, она до сих пор не играет по их правилам. Она видела, как он разве что не шарахался всякий раз, как она что-то говорила или что-то делала, так что только ли в удивлении дело?

– Я в твоей власти, я полагаю, но вряд ли я натворила хоть что-то, за что меня можно выкинуть отсюда.

И снова: говорит, но не верит. До сих пор держится, как хозяйка здесь, как личность, а не отсеянный жизнью комочек породы, которому не достало внутреннего содержания, чтоб стать шинигами – об этом свойстве жизни Аяка тоже уже успела узнать.

Чтобы научиться кланяться и покорно сгибаться, ей всех жизней не хватит.

Отредактировано Shinomori Ayaka (23-12-2015 04:31:24)

Воспоминания уходили, бытовые знания – нет. Она не могла вспомнить имя матери или её лицо, но знала, для чего нужны чашки и как выглядит кошка. Знала манеры этих зверьков, хотя даже не помнила, были ли у неё при жизни кошки. Зато точно знала, что сама похожа на этого зверька, особенно сейчас, когда то, что делает человека человеком, от неё ушло. Пришла ленивая кошачья независимость, стремление к собственной территории и, чего уж таить, нежелание тереться о чьи-то ноги, до тех пор пока живот не подведёт от голода – да и после того, впрочем. Сейчас, например, так оно и было.

– Скорее, это я их беспокою. Пришла и заняла место, принадлежащее их богам. – констатировала факт Аяка, пока улыбка её стала пусть и ещё отрешённой, но уже похожей на что-то искреннее. – Но пока они не злятся, лишь бы было чисто, а колокол отзывался на их молитвы.

В самом деле, какая разница, кто спит в одном из помещений храма, если даже статую бога отсюда вынесли, а канат, подвешенный к колоколу, истлел и истрепался? Это уже не храм, а Аяка ещё не жрица, но в сочетании эти два фактора уравновешивают и дополняют друг друга, местным этого хватает. Аяка поглядела на свои руки и даже порадовалась, что пальцы уже согрелись. Только чуть-чуть красные, самую малость, но им уже даже не холодно. В кладовой немногим теплее, чем на улице, но снега нет.

Она не считала своё дело хорошим или плохим, поэтому слегка пожала плечами в ответ на чужие слова. Если бы её спросили, она бы охарактеризовала это как стечение обстоятельств, ну или замысел того шинигами, кто переправил её сюда. Так получилось, только-то и всего. А в богов она если и верит, то так же, по-кошачьи независимо и смело. Пусть будут, лишь бы не мешали.

– Даже тебе? – она уловила чужую грусть и не потянулась к ней, скорее, перестала улыбаться, но взглянула так же, как и до того момента, как опустила глаза – сквозь. – Считать себя кем-то особенным, к слову, является гордыней.

Семь смертных грехов человечества, не включающие в себя убийство. Неудивительно, ибо их придумали люди, как, возможно, богов и, быть может, даже саму Аяку – кто знает, какова на самом деле сила воображения, вдруг она могла ввергнуть её в такое состояние даже после смерти? Людям нужен был рай или ад. Всем нужен кто-то большой и мудрый, кто выслушал бы их.

Ей же нужно было знать, верны ли её мысли.

Аяка протянула руку, сделала несколько шагов вперёд и подхватила очки за дужку прохладными пальцами, потянув их чуть вверх и на себя, внимательно всматриваясь в чужое лицо. Всё верно, взгляд не изменился ничуть. Беззащитнее не стал, но и ничего иного не проявилось тоже.

Что-то не сходилось.

– Какое неудачное наваждение. – она вернула очки на место, правда, теперь уже обеими руками, и снова отступила назад. Наваждение, иначе не назвать то короткое ощущение, что что-то должно случиться, и оно оказалось ложным, что Аяку не расстроило. Вины за собой она не ощущала, и извинений за эту наглость стены храма не услышали.

Отредактировано Shinomori Ayaka (23-12-2015 08:01:04)

Работа такая, что не даёт верить в бога? Действительно, где в этом месте боги, если даже усопших забирают люди в угольно-чёрных одеждах, ставя им отпечаток на лбу? Люди, потому что, как их не назови, они отличаются от простых жителей лишь статусом, да чуть большей силой внутри. Только-то и всего. Если быть одним из таких, наверно, со временем теряешь веру во всё – возможно, этот мужчина был из таких. Аяке в любом случае было мало до того дела.

– Твоё право. – пожала плечами Аяка, словно её это хоть немного задело. – Я не из тех, кто заставляет людей идти сюда, обещая им вечное счастье. Даже звать их сюда мне лень.

Лень, даже если ручеёк посетителей приносит ей хоть какую-то еду, не заставляя задумываться о том, чем набить желудок, который даже после смерти оказался требовательным.

Аяка подышала на пальцы ещё раз, словно собиралась снова коснуться и не хотела притрагиваться к чему-то более тёплому, чем она сама, но не сделала ничего больше. Ложные идеи, только-то и всего. Ей показалось. К счастью для неё, впрочем, потому что не хотела бы она, чтобы её что-то с кем-то связывало. Нет ничего более ненужного, чем посмертные связи.

Ответ, однако, она обдумывала даже дольше, чем того требовалось. И всё равно он вышел до обидного кратким и пустым.

– Понятия не имею. Что-то, чего не нашла. – Аяка обошла посетителя по широкой дуге, направляясь к выходу. Честнее ответа она дать не могла, но, в то же время, умолчала слишком много. Не стала говорить, что иллюзия, что что-то будет не так, была настолько сильна, что толкнула её на опрометчивый шаг. Не стала так же говорить, что иллюзии эти никогда не бывают явными, но никогда не бывают правдой. Они даже не оформляются во что-то реальное, осаждаясь где-то на границе ощущений.

Плеск воды от рыбьего хвоста. Тепло хрупкой чашки в руках. Чужая спина к твоей спине.

Что-то, что прячется за стеной из стекла.

– Это, в сущности, неважно. Просто нечаянный интерес, только-то и всего. Если он задел тебя, могу извиниться, – она остановилась у самых дверей, глянув на мужчину из-за плеча, – Но искренности не жди. Я не виновата. Это ты пришёл сюда.

Аяка привстала на цыпочки, словно собираясь подняться над собственными плечами и продолжать смотреть на того, кто за её спиной. Уже не с усмешкой, уже не безразлично, а задумчиво. Синий отсвет, который ей привиделся – не иначе – не стал для неё знаком, как и память не попыталась подкинуть ещё хоть что-то. Не память, знание. Памяти при ней нет. Мужчина был всё тем же чистым листом, а Аяка даже не пыталась что-то вписать на этот лист. Знания всё так же размывались и таяли, стоило протянуть ей руку.

– Этого не знаю даже я, – со вздохом ответила она на предположение о собственной правоте. Где ей? Она сейчас знает ничтожно мало.

Стоило ему остановиться, как Аяка снова шагнула вперёд, ещё и ещё. Снова выравнивая расстояние между ними, снова оставляя пространство. Снова ускользая.

Не было глупее вопроса, чем тот, что он задал. Будто бы у неё была хоть какая-то возможность решать за других, имеют ли они право идти сюда, или нет. Может, он глупец, может, что более вероятно, ему нужно было это позволение, но Аяка, подставившая голову и плечи снегу, не собиралась потакать чужим надобностям. Пусть это делают боги, пока она будет сохранять это место для себя и для них, так уж и быть.

– У меня нет права прогонять кого-то или решать за кого-то, – она взялась за конец каната, потрёпанный и распадающийся под руками, – Делай, что сочтёшь нужным, касательно этого места.

Но не касательно её самой.

– Этому месту хорошо быть таким. – колокол тихонько покачнулся, сухо звякнув. – Но запретить я тебе не могу. Я ухожу.

Она снова бросила короткий взгляд через плечо, покачалась на носках, словно думая, попытаться поклониться ещё раз или нет, но не поклонилась. Ушла, свернув после лестницы направо, чтобы обойти старую молельню и, завернув за неё, добраться до места, где жила на данный момент.

Или хотя бы ночевала.

Ничего нового не случилось за прошедшие три дня, кроме того, что где-то к середине второго из них Аяка бросила подметать ступени и исчезла во внутреннем дворе храма, откуда с того момента не выходила. Снегопад на второй день был такой, что уже через три часа её следы просто скрыло снегом, а ступени занесло. Пусть, потому что Аяке было всё равно.

Первый день она провела, как обычно поддерживая порядок и относительную чистоту, да избегая людей, которые приходили помолиться. Самому удачливому из них удалось, наверно, увидеть край её рукава, исчезающего за крыльцом, ведущим к молитвеннику, но не больше. Возможно, за это её даже стали уважать чуть больше, потому что на ящике для пожертвований она нашла сразу несколько свёртков. Плоды трудов их, принесённые то ли богам, то ли бездомной кошке. Кому бы они не предназначались, Аяка присвоила их себе и, в расплату за возможное богохульство, счищала проклятый снег допоздна. Такая вот сделка с высшими силами вполне в духе кого-то вроде неё, и эта сделка утомила её до предела. Поэтому, признаться, она думала, что сон избавит её от шоу с картинками, как она презрительно именовала сны – в конце концов, она достаточно вымоталась.

Снов и правда не было – одни ощущения. Не только те, что она могла вспомнить, а бог весть сколько ещё, идущих по кругу. Они сменялись, кружились, запутывали, но – вот досада – не показали ничего осмысленного. То есть, задумайся бы Аяка, она бы смогла опознать многие из этих ощущений, и даже как-то их охарактеризовать, но в дело вступил её принцип неверия во всяческие тонкие материи – несмотря на то, что она сама сейчас принадлежала к их разряду, будучи, вот беда, уже мёртвой. Принцип неверия просто приказывал ей откинуть этот бред и не заморачиваться – так она и поступила, и утром второго дня снова было приступила к работе, на этот раз не только выметая ступени, но и краем уха подслушивая молитвы прихожан.

Кто-то умолял вернуть его назад, потому что по ту сторону его ожидает любимая девушка. Аяка спрятала снисходительный взгляд и странноватую улыбку, чтоб не обидеть – и ей оставили свёрток с двумя булочками, чуть подгоревшими с одного края, но вполне пригодными для еды. Булочки были ещё тёплыми, и Аяка спрятала их под одежду, радуясь теплу на груди. Она не понимала этого чувства, что заставляет стремиться туда, куда уже невозможно вернуться, пусть даже там кто-то ждёт, тем более, что память об этом скоро исчезнет, но тепло от булочек она осязала куда лучше. Значит, желание стоит двух булочек. Возможно, так она даже лучше понимала людей.

Женщина молилась о благополучии двоих своих детей, попавших сюда вместе с ней, и рыдала так, что Аяке пришлось помочь ей спуститься со ступеней. Эта оставила ей горсть орехов, мокрую от слёз и с прилипшими хлебными крошками. Старуха молилась о том, чтобы её муж, доживавший последние дни, оказался с ней рядом, чтобы они были неразлучны даже после смерти, и сунула в руку Аяки, смотревшую на неё с непонятным даже для себя чувством, коробочку с сушёными грушами и яблоками. Дар местной бледной природы, бесценный дар. Память стариков была куда как более крепка, поэтому старуха ещё помнила своего мужа.

Люди молились, а Аяка слушала, но на середине дня она сбежала в дом, задвинула за собой ставни, и упала на признанный когда-то пригодным футон – остальные, отсыревшие, прогнившие и жалкие она вышвырнула наружу, сложив их стопкой неподалёку от входа, и снег то и дело заметал их. От этого почти не пахло гнилью, да и просох он быстро, ей ли жаловаться?

Самой себе указать причины этого побега она не могла. Её не утомили чужие жалобы, они не вызвали в ней воспоминаний, все чувства, проявлявшиеся в ней при виде этого, были обычными. Однако, её не оставляла мысль, что она что-то упускает. Женщина с детьми? У Аяки не было детей, а, если бы врачи сумели вырвать её из когтей смерти, и не появилось бы – участь жалкой сломанной игрушки с разрывами внутренних органов, вот что ждало бы её. Смерть оказалась милостивее людей. Старуха с мужем? Смешно… Тоска по утраченной любви? Как же это всё глупо. Глупо, как и десяток других молитв, сопровождаемых дарами или не сопровождаемых ничем.

Аяка сунула в рот сушёный кругляшок груши и застыла так, лёжа на боку. Пустая печурка ещё только остывала с того момента, как Аяка растопила её утром – в доме было тепло.

Холодно было от мыслей.

Как ни странно, она пролежала так оставшуюся половину дня, вечер, даже заснула в той же позе – лениться она умела в совершенстве, как и положено бродячим кошкам. Но в этот раз ночь была ужасна, даже вкус груш во рту – она съела аж два куска, плюнув на экономию – не мог забить чувство страха. Она постоянно просыпалась, рывками, будто кто-то вырывал её из снов за шкирку.

В этот раз она видела кроликов на лужайке, чью-то робкую, но восхищённую улыбку, деревянные стены в занозах и ядовитую синеву, которая выжигала даже её сны. Видела, а не чувствовала. Чувствовала она всё то же самое, только немного нового – сливовый вкус во рту, перебивающий даже съеденные ею груши, да ещё свои руки, держащиеся за дужку очков. Последнее было реальностью.

Было ли реальностью всё предыдущее?

Ей не было страшно, потому что Аяка не боялась того, чего не существует в принципе. Сны не брали над ней верх, а глупые иллюзии – и подавно. Скрючившись на остывшем за ночь футоне Аяка молилась впервые в своей жизни – а, может, и в тысяче не своих – забрать у неё эти сомнения, потому что они ей не нужны. В том, что катализатором был тот шинигами в бесполезных для него очках, она не была уверена. Просто рука и очки снились ей последними.

Снег перестал идти на третий день, но из дома Аяка так и не вышла. Печурку она затопила ближе к полудню, проснувшись от холода – и ей показалось, что её молитвы были всё-таки услышаны. Подставляя затёкшие от прохлады пальцы к стальным бокам гудящего источника тепла, Аяка надеялась, что странные совпадения закончились. Нужно было идти в храм и исполнять свои обязанности, добровольные, а потому важные, но Аяка просто грелась. Пара кругляшков сушёной груши весело булькала в большой чашке, предвещая чаепитие – хоть и чаем это не назовёшь. Когда кругляшки выварятся совсем, их можно будет съесть, и это тоже радость.

Предыдущая ночь забывалась быстрее, потому что Аяка желала её забыть.

Она не слышала оклика снаружи, слишком далеко он был от неё. Она не прибирала снег за эти сутки, поэтому её следы занесло, а храм наверняка выглядел снова необитаемым. Её присутствие здесь выдавал только полупрозрачный дымок от печки, взлетавший над крышей.