Здесь, в отличии от кладовки, где границы её территории были нарушены в первый раз, не было пыльно, не было грязно, полы даже почти не скрипели, а Аяка так и не поднялась навстречу гостю, демонстрируя не пренебрежение даже. Скорее, встречая его так же, как если бы тут его не было – по-домашнему беззащитно. Хотел бы убить, убил бы сразу. Хотел бы навредить, что ж, она действительно ничего ему не сможет противопоставить, не лучше ли вести себя до последнего гордо? Одежда на ней была всё та же, благо, гость не объявился здесь позапрошлой ночью, например, когда эти тряпки сушились над печуркой, а она сама сидела, закутавшись в пыльное покрывало, и ждала.

Но доверия в этой беззащитности не было, как и доброжелательности. Аяка лишь переместилась на своем лежбище так, чтобы находиться к мужчине спиной. «Делай, что хочешь», гласило это положение, «Мне плевать». Да уж, навряд ли ему предложат грубое подобие грушевого чая – как чай с грушами, но без чая и сахара. Чужую грусть она игнорировала, отчасти потому, что не заметила её, отчасти – потому что они были не рядом с вместилищем богов, и Аяке не было нужды кому-то сочувствовать. Если бы заметила, наверно, предложила бы переадресовать свою печаль тому колоколу и, может, в знак высшей милости пошла бы и расчистила крыльцо, чтобы облегчить путь. А так же, чтобы от неё отстали.

Тепло теперь доходило до её спины, и Аяка, чьё лицо мужчине не было видно из-за плеча и тонких прядей волос, блаженно прищурилась. Пусть утрутся те, кто скажет, что того, что у неё есть – что она захватила по праву нахальства – недостаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливой. Ей хватало и тепла, и запаха груш, и даже того, что у неё сегодня будет грушевый отвар, а не пустая вода. О большем счастье, например, о дворце и мясе на обед она не задумывалась, не считая нужным тратить время на пустые мечты о недостижимом.

– Это не место для молитв, и ты пришёл без приглашения. – парировала она в ответ на приветствие, не оборачиваясь. За спиной что-то шуршало, что-то шевелилось, но Аяка продолжала игнорировать чужие действия, разглядывая стену так, словно оценивала, простоит ли она до весны, или придётся искать дом попроще.

Зашуршало что-то другое, кажется, бумага, и гость спросил, будет ли она. Что будет?

Аяка нехотя оглянулась через плечо, посмотрела на предложенную ей еду и усмехнулась. Купить кошку на еду может надеяться только истинный ребёнок – даже мясо зверь будет есть с крайним презрением и зашкаливающим самоуважением. Где ж ей продать свою благожелательность за глупые данго?

– Я не буду это есть, – отказалась без возможности возразить Аяка, смотря даже не на еду, а на шинигами, который… кажется, помолодел за эти три дня. Что бы в нём не изменилось, он, несмотря на прежний возраст, казался не таким потерянным, как было до того момента. Впрочем, что с того?

Она снова отвернулась и сжалась ещё сильнее, словно замёрзнув. Но то было желание сохранить своё одиночество и личное пространство, а вовсе не ускользающее тепло.

Отредактировано Shinomori Ayaka (25-12-2015 00:25:45)

Аяка побыла носом к стенке ещё пару минут, прежде чем завозилась, явно намереваясь встать – и виной тому был не назойливый шинигами и его глупые данго, а память о булькающем на печурке отваре. И именно это знание проскальзывало в её жестах, в её поведении, но, в любом случае, она не пыталась это показать намеренно. Она просто делала то, что привыкла, выражала своё отношение, но не ставила его на видное место, будто любуясь собственным презрением. Самолюбования в ней не было.

Ей пришлось подняться, проскользнуть почти бесшумно – ноги в белых носках ступали мягко, но ощутимо – мимо гостя, найти толстую тряпку, и, накинув её на руки, снять чашку с печи. Грушевый аромат дохнул ей в лицо, и Аяка не улыбнулась, но намерение улыбнуться всё-таки проявилось на её лице. Если она доживёт до лета, обязательно нарвёт несколько мешков. Нет! Обдерёт все груши, что найдёт, неважно, сколько выйдет в итоге.

Чашку за неимением стола она поставила напротив футона, принесла глиняную кружку с отбитым краешком и осторожно слила туда часть горячего отвара, встав на колени. Грушевый кружок всё-таки упал в кружку, но ничего. Остальные она заварит ещё раз, а этим закусит импровизированный чай, когда допьёт до дна.

– Я никого не приглашаю. – спокойное замечание в духе «ты не один такой и не выделяешься ничем» прозвучало отрешённо, потому что Аяка всё ещё упрямо не замечала, что в её доме есть лишний элемент обстановки, так же упрямо играющий с ней в дружелюбие. Она даже на пол села так, чтобы максимально его не замечать.

Аяка отставила чашку в сторону, чтобы зачарованно уставиться на кружку с плавающим в ней кружком. В горячей воде он размягчился, стал почти прозрачным, неосязаемым, отдав воде всё, что в ней есть. А ей остаётся только подождать, пока он немного остынет, и тепло будет не только снаружи.

– Я не знаю твоих целей. Ответить не могу. – снова почти отмашка, почти прямое напоминание о том, что ей наплевать. Грусть опять прошла мимо её упрямо выпрямленной спины. – И мне нечем в тебя швырнуть.

В самом деле, что? Что она тут может бросить в незваного гостя, пытающегося купить её расположение, если в этом помещении вещей ничтожно мало, и все они нужны. Остаётся бросать лишь тем, чего у неё много: словами. Не злыми, не ехидными, но всё ещё умеющими бить.

Да кому нужны его визиты?

– Стой. – хриплый окрик не дал шинигами даже до двери дойти. Аяка поднялась и шагнула вперёд, словно заслоняя собой чашку, футон, печурку – всё то, что ей принадлежало. – Не трогай мой храм. Что бы ты этим не покупал, забудь об этом. Скажи уже наконец…

Аяка запнулась, отвела глаза в сторону и замолчала – совсем ненадолго. Когда она снова посмотрела на шинигами, её лицо уже было мрачным. То есть, отпала необходимость быть безразличной, коль кто-то так интересуется именно тобой, не храмом, не жрицей, не богами. Тобой. Тем, что Аяка не отдала бы никому.

– Что тебе от меня нужно?

Это принадлежит только мне.

Аяка снова завела выбившуюся прядь за ухо, посмотрела куда-то в сторону, и мрачность исчезла, словно стираемая этим коротким жестом. Не потому, что она вдруг перестала сердиться, и вовсе не потому, что вдруг простила чужое упрямство, норовящее пролезть в те области, что принадлежат лишь ей и никому другому не демонстрируются. Просто собственные эмоции вызвали у неё не меньшее отчуждение, чем и присутствие другого человека – что ей эта холодная ярость, если он уйдёт, исполняя её требование? Он, всё-таки, здесь выше неё, хоть Аяка скорее откусит себе язык, чем начнёт лебезить. Она снова смотрела чуть в сторону и устало.

Правила храма нужно продолжать соблюдать, как бы то ни было. К тому же, она уже сказала ранее, что не прогонит его, возможно, нужно было пояснить, что «не прогонит» только если он не будет нарушать некоторые правила, например, не лезть к ней.

Наконец, чужая грусть была ей замечена – беспомощное лицо, будто она собственноручно его ударила. Или сделала ещё что-то. Будь бы он младенцем, Аяка бы решила, что отобрала у него леденец, но нет – и подобрать слов для сравнения ей не удалось. Одно она знала точно – видела точно – то, что ему будто нож в спину воткнули, и даже скосила глаза на его спину, убеждаясь, что оттуда не торчит рукоять ножа.

Он парировал не менее спокойно, то есть, достаточно для того, чтобы Аяка признала его достойным соперником в словесных дуэлях. Ему было, похоже, больно, но он всё ещё отбивался, и делал это убедительно для Аяки. Она поверила, что он ничего не покупает, но не устыдилась.

– Я всего лишь девушка. – оправдания в её случае и оправданиями не звучали. Признаний в том, чем это оборачивается на деле, и что в таком случае означает покупка, не последовало, сказать подобное, значит, расписаться в своей слабости. Да и не в этом дело было, господи, будто этот ребёнок (где же он мужчина, когда смотрит так?) с прозрачными глазами мог додуматься до чего-то подобного. Просто он полез в личное, и Аяка тут же ощетинилась, как кошка, которую погладили против шерсти. Так получилось.

На этот раз она склонила голову, но только чуть-чуть. Поклон, пусть и не вымученный, но едва заметный. Извинений храм не услышал снова, но стены увидели то, что для неё, гордой, было не меньшим.

– Тогда я повторюсь – делай то, что сочтёшь нужным.

Она не отвергала дружбу, не лезла с вопросом, какова та часть правды, которая относится к ней  которую от неё утаили. Ни капли женского любопытства, зато относительное одобрение, если не всего, так хоть части. Зачем ей спорить, если к ней пришли с миром? В дружбе она не очень-то нуждается, но никто не сказал, что ей вообще не нужны друзья. Аяка всегда довольствовалась тем, что есть, не ожидая новое, но послушно принимая новизну, если таковая до неё снисходила. Недоверие в ней, однако, не исчезло, но свернулось сонным котом внутри.

Она развернулась, обрывая таким образом разговор, но не отказываясь ни от чего, что ей было «предложено», вернулась к кружке, опустилась на колени и отпила немного горячего отвара. Тепло заставило её прищуриться и улыбнуться самой себе – и Аяка уже не интересовалась, видит ли её «друг» или он уже ушёл исполнять обещание, которое, видимо, дал себе лично.

Чем дальше в лес, тем меньше груш, причём, увы, и в прямом смысле. Груши в коробочке успели иссякнуть, сушёные яблоки Аяка так уже не растрачивала, просить у «друга» принести то, к чему она пристрастилась, она не стала бы, а потому хлебала пустую воду с тем философским спокойствием, которое бывает только у людей с чистейшей совестью, ну или совершенно бесстыдных – Аяка всё-таки относила себя к первой категории. Жизнь после смерти вышла на вполне комфортный виток, и Шиномори уже не так часто поглядывала на стены, удостоверяясь, что они выдержат до лета. Вместо этого, бывало, она слушала стук молотка или визг железа, вгрызающегося в дерево, и этот шум почти её не раздражал. В переносном же смысле фраза про груши означала лишь то, что происходящее стало принимать странный оборот.

Шинигами являлся нерегулярно, но с завидным постоянством, упрямо продолжая выполнять одному ему нужные обещания, тогда как Аяка продолжала выполнять свои обязанности, изредка бросая взгляд в сторону чужой сгорбленной спины – теперь горбиться мужчину заставляла работа, а не тонкие материи. С вниманием, которое присуще было ей как исполняющей обязанности жрицы, она отмечала, что теперь он несёт неведомый ей груз куда как легче – а он действительно что-то на себе тащил, радуясь тяжёлой работе как возможности избавиться от того, что на него давило. С гордостью и достоинством самой себя Аяка поставила условие: никаких скачек вокруг дома, где живёт она – он ремонтирует храм для богов, чертей в ступе или кого угодно, но сохраняет её территорию неприкосновенной, то есть, не переносит свою заботу на неё так уж явно. Она бы не хотела, чтобы стук молотка раздавался там, где она продолжала строить свой посмертный мирок. Однако, она разрешила заходить к ней, поддерживала беседы ни о чём, больше слушая, чем размыкая губы. По большей части, просто смотрела. Наблюдала. Что-то даже замечала, но выводов не сделала никаких, кроме упомянутого груза, не хватило прозорливости и жизненного опыта, который она позабыла. Если ему угодно молиться об облегчении так, она не в силах ему запретить.

Еду он почти не приносил, а, если и приносил, Аяка не притрагивалась к ней при нём. Шики оставлял свёртки, и, дождавшись, пока его спина исчезнет из виду, Аяка съедала эти подношения не торопясь, спокойно, даже если ей было голодно. Везде и всюду она сохраняла достоинство, тем и жила. С рук есть она всё так же отказывалась.

То есть, это уже походило на систему.

Её не так раздражало присутствие чужого человека, который, похоже, всерьёз озадачился заботой приручить бродячую жрицу, сколько его привычка обещать. Повторять обещания о том, что он непременно вернётся, бессмысленные потому, что Аяка не мыслила для себя опасности, в которой может сгинуть что-то настолько безобидное, похожее на ребёнка, пусть и носящее лейтенантский шеврон. Если он и лейтенант, то где-то в мирном отряде, не больше того.

Короче говоря, однажды, спустя неизвестно сколько дней – жрица не считала – она была абсолютно не готова увидеть всё того же горе-приручителя в дверях собственного дома, побитого и оставляющего за собой цепочку нечастых капель крови.

Она в тот момент лежала на спине, запрокинув голову так, чтобы, открывая глаза, видеть старенькие сёдзи в мутноватых разводах. Чтобы, когда желающий сдружиться с ней явился в гости, ей не пришлось бы долго ворочаться, чтобы посмотреть на него так же: внимательно и не очень-то чутко. Когда по её ощущениям назначенный срок миновал, Аяка уже успела задремать, полагая, что в этот раз её ждёт спокойный день. Но уснуть не успела – едва приоткрыв ставни, в дом почти ввалился лоскуток темноты вместе с свежим ветром и запахом металла. И с извинениями.

Аяка принюхалась, открыла глаза, заметила злосчастные капли и уставилась на них с явным подозрением. Потом чуть запрокинула голову ещё, чтобы было удобнее заглянуть в чужое лицо, словно выискивая там симптомы сумасшествия. Потому что он определённо сошёл с ума, если является сюда в таком виде и извиняется за опоздание.

– Вижу. – констатировала факт Шиномори, снова опустив взгляд на капли.

Что ей ещё было сказать? Чтобы он уматывал, потому что у неё нет лопаты, да и земля уже промёрзла, чтоб похоронить его здесь, а связываться с перевозкой трупов ей не хочется? Нет, вряд ли. Аяка умела оценить хотя бы то, что кто-то старался оживить её жизнь своим присутствием.

– Ты пачкаешь пол. – она нашла фразу, которая хоть немного выражала то, что ей не совсем наплевать на его присутствие. Потом, нехотя и с недовольным неразборчивым ворчанием, Аяка всё-таки перевернулась на живот, по-кошачьи потянулась, выгнув спину, и поднялась на ноги, чтобы подойти, бесцеремонно дёрнуть за край одежд, оценить повязку и присвистнуть.

Наложено бездарно, кровь не остановлена, жить будет, летать – нет.

– Скажи, чтобы твоих лекарей вздёрнули на ближайшем столбе. – Аяка потрогала повязку, да так и осталась с рукой на чужой груди. – Они не пригодны даже для того, чтобы судна из-под стариков носить.

Аяка была готова поклясться чем угодно, что запах металла от красных капель был самым раздражающим из того, что вообще когда-то проявляло в ней эмоции. От её тела, единственного трупа, который она видела на своей обновлённой памяти, так не воняло, пахло антисептиком, пахло неживым – не мертвечиной, а именно телом, из которого жизнь ушла и возвращаться не планирует. Кровь она чуяла едва ли не впервые, и запах ей не нравился. Но на рану, отогнув край криво наложенной повязки и привстав на цыпочки, чтобы заглянуть под бинты, она смотрела с той же смесью любопытства и пустоты, с которой рассматривала собственный труп, так же, двумя пальцами оттянув простыню. Как ребёнок, увидевший кошку с перебитым хребтом, не в силах оторваться от этого, несомненно, гадкого, но привлекающего взгляд зрелища.

Раны классифицировать хоть как-то она тоже не могла: повреждения шинигами и в сравнение не шли с тем, во что превратился её живот после удара о капот, так что он мог жить ещё долго. Но её-то смерть была делом решённым, а вот его? Как же сложно различать градации между «это сдохло» и «это будет жить»…

Извинения она пропустила мимо ушей, чужой взгляд – мимо собственного внимания. Заметила только, как бледность ушла, стоило её ладони просто коснуться повязки и немного – кожи, и усмехнулась с насмешливой жалостью. Словно спрашивая: серьёзно, парень? Серьёзно ли реагировать как-то так на холодные, расчётливые и, несомненно, изучающие пальцы, которые больше причиняют боль, чем касаются. И, конечно же, пачкаются в крови. Это вообще нормально? Если нет, его стоит пожалеть. Если да – остановите этот мир, Аяка выйдет. Её чужие раны и собственные пальцы волнуют только с позиции исследователя.

Аяка промолчала где-то с минуту, решая, назвать ли его сумасшедшим, идиотом или просто выгнать, пока ей действительно не понадобилась лопата, которой у неё, к сожалению, нет. Решая, стоит ли залезть пальцами в рану, чтобы сделать ещё больнее и вернуть бледность на положенное ей место. Дурак, он дурак и есть – явиться сюда с наспех наложенной повязкой, будто бы его здесь ждёт тепло и уют.

– Тогда ты заслуживаешь того, чтобы загнуться от этого. Зачем ты здесь? Я не лекарь. – Аяка покосилась на собственную ладонь, словно удивляясь, какого чёрта на подушечках пальцев вообще может отпечататься чужая кровь. И впервые за долгое время ей показалось, что эта красная и липкая дрянь на её руках уже была, не раз и не два, а столько раз, что можно было сбиться со счёту. Бывала её кровь, бывало много её крови, бывала чужая. Был металл на пальцах, не кровавый, но эту кровь пускающий и, в общем-то, пахнущий так же. Наваждение было настолько сильным, что Аяка задрожала – откуда бы взяться таким идеям в её голове? Единственный труп, который она видела, был её же трупом, и даже в его крови она не пачкалась, потому что её уже не было, мёртвое сердце не способно гнать эту жидкость, а раны были зашиты чёрной грубой нитью. Она мало что помнила из прошлого, точнее, совсем ничего, и было бы смешно оказаться убийцей.

Аяка помотала головой, стряхивая наваждение, и сунула пальцы в рот, отвернувшись. Вкус был таким же мерзким, но, к счастью, незнакомым – это её и отрезвило. Не сегодня она будет поддаваться глупым иллюзиям.

Её просили помочь, и Аяка, не вынимая пальцев изо рта, покосилась на него с мрачным выражением. Серьёзно, парень? Серьёзно?..

Нужно было прогнать его ещё тогда, когда он явился сюда в первый раз.

Не отвечая на просьбу, Шиномори вернулась к футону, села рядом – на прохладный пол – сложила руки на коленях и выжидающе посмотрела. Потом – помахала согнутой ладонью, и этот сорванный жест значил «иди сюда».

– Ложись. – прозвучало, как приказ, сопровождаемый рывком головы, словно она не на футон его звала, а в бой. Обещаний помочь так и не прозвучало, да и смотрела Шиномори так, что определить, ждёт ли свихнувшегося шинигами помощь или острый клинок, могущий прятаться в её просторных рукавах, было просто невозможно. Клинок, наверно, был даже вероятнее.

Отредактировано Shinomori Ayaka (26-12-2015 12:08:02)

Вкус крови её отрезвил, если можно так сказать, но исчезать изо рта не хотел, прочно поселившись неприятным привкусом, как будто у неё у самой во рту что-то начало кровоточить. Мерзость, но мерзость действенная: всё, что было из разряда ощущений, которые не могли существовать, было Аякой отброшено. И да, если даже хоть что-то из этого было правдой, она не пила кровь даже в этом случае – что ж, она хотя бы не вампир и не демон. Есть и свои хорошие моменты даже в том, чего не существует.

– Да чего стоят твои обещания?

К футону, на самом деле, она села рано – и, удостоверившись, что сумасшедший лёг, уложив рядом меч, Аяка снова поднялась на ноги. Сначала принесла воды в чистой миске, воду налила из ведра, стоящего в углу и предназначенного для того, чтобы не бегать по каждой мелочи к единственному колодцу, греть не стала – просто потрогала кончиками пальцев зеркальную поверхность, проверяя, насколько она холодна. Миску Аяка поставила в изголовье, а потом долго кружила по помещению, отыскивая нож, изъеденный ржавчиной кое-где, но, в общем-то, вполне целый.

То, что было дальше, уже походило на угрозу – вместе с ножом вернулась к футону и, не выпуская лезвия из рук, молча села поверх чужих бёдер. Нет, скорее уселась на собственные сложенные ноги, лишь создавая видимость, чтоб не давить своим весом, и склонилась над повязкой, занеся над ней клинок, словно примеряясь ударить.

Если он сочтёт это за угрозу, ей конец, но он сам просил о помощи, сам и виноват, что лучше помощи она предложить не может – ещё у двери, когда она разглядывала повязку, она заметила, что узлы были не менее бездарны. Не скользящие, затянутые так, что не развязать. Пришлось срезать их, поддевая бинты и удостоверяясь, что повязка не успела прилипнуть к подсыхающим краям. Там, где успела, Аяка тянулась за водой, нимало не заботясь о чужом комфорте, и зачёрпывала воду ладонью, чтобы осторожно намочить ткань.

О том, как это выглядит, и чем это является, она не задумывалась.

– Не думаешь ли ты, что сначала нужно её снять? – не оправдываясь, прокомментировала своё поведение Аяка, когда первые слои белых бинтов уже пали жертвами её ножа и пальцев, – Ты никудышный лекарь, если даже я знаю такие вещи.

Она срезала, поддевала, цепляла ножом чёртовы бинты, которые расползались, стягивались или пытались залезть в рану слишком глубоко, и кусала губы от мрачной сосредоточенности. Когда повязка перестала существовать в прежнем состоянии, Аяка вымоталась не меньше, чем при попытке самостоятельного ремонта, и осталась сидеть так же, как и сидела, просто воткнув нож в половицу рядом с футоном. Теперь и только теперь она согласна была с инструкциями жертвы, и подхватив чужую ладонь, положила её поверх раны, накрыв своей ладонью пальцы горе-пациента.

– Действуй. И учти, мне не нужен труп.

Отредактировано Shinomori Ayaka (26-12-2015 19:09:35)

Ни смущения, ни какого-либо стыда Аяка не испытывала, ножом орудовала с аккуратностью маньяка, готовящего жертву к потрошению, а собственное положение её ничуть не волновало. Шинигами, вытянувшийся по струнке на её же ложе, да ещё и с мечом по соседству, настолько походил на покойника или на человека, который уже улаживает последние прижизненные дела, чтобы потом сразу помереть, что никаких иных чувств, кроме насмешливого превосходства, он у  Аяки не вызывал. И, какого-никакого, но стремления выполнить свою задачу. Не долг, не желание, простое стремление. В храмы приходят лечить душу, а не тело, но есть ли душа у души, если они тут, скажем так, слегка мертвы – какая незадача, не так ли? Это – тоже задача жрицы, ну а выполнять её можно любым путём.

– Не говори чепухи. – Аяка окинула взглядом поле деятельности и криво усмехнулась. Действительно, что ему эта рана, когда чуть ниже и правее шрам куда как больше и уродливее. Нет, скорее, глубже, ибо рана, закрывшаяся этим шрамом, была настолько глубока, что даже рубец получился впалым, очерчивающим рёбра, как пергамент. – Любого другого бы ты лечил вместе с повязкой, что ли?

То, что было дальше, заставило её жадно наблюдать за происходящим под её пальцами, впитывая новые для себя знания с широко распахнутыми глазами. Сила, которую она почувствовала, была, несомненно, опаснее некуда – спроси кто Аяку сейчас, кто перед ней и под ней, и она бы сказала, что это некто, кого стоит бояться. Сила эта была ей знакома, и что-то внутри тоже отозвалось, желая вырваться. Это «что-то» было взрывным, было ядовито-синим, как её сны или примерещившийся отблеск в старом складе храма, и это «что-то» тянулось к чужой силе, как пёс к старому хозяину. Аяка не отдёрнула руку только потому, что пальцы судорожно сжались, мешая её благородному порыву, и, только когда это кончилось, она поняла, что сжимает чужую ладонь так, что самой больно. Пальцы с трудом разжались, но теперь уже её ладонь перехватили перемазанной в крови рукой, пока Аяка заворожено разглядывала новый шрам – заживающую пародию на него.

Неудивительно, что чужое лицо она так и не замечала.

Мир покачнулся, теряя опору. Не от слабости её – от чужого движения чуть вперёд и вверх, заставляющего Шиномори машинально отпрянуть, потерять равновесие, вцепиться в чужое плечо свободной рукой и теперь уже податься вперёд, прижимаясь к чужой груди, чтобы только не опрокинуться на спину. О том, чтобы продолжать полусидеть на согнутых ногах и речи не шло, Шиномори опустилась на чужие бёдра всё с той же целью сохранить устойчивое положение. И затравлено замерла, впервые за долгое время кого-то касаясь, кого-то ощущая, находясь с кем-то настолько близко.

– Да. Это было глупо. – едва слышно согласилась Аяка, отпустив чужое плечо и нашаривая нож. – Глупо было соглашаться помочь тебе, шинигами.

Её всё-таки бросило в жар от произошедшего. Не стыд или какое-то смущение завладели её головой, а лишь кипящий от чужого тепла расчёт – нашарить нож, вцепиться в рукоятку и дёрнуть её, вытаскивая из рассохшейся половицы. Смешно, что эти чуть более совершенные умершие тоже кровоточат и тоже, видимо, смертны, но ей только на руку эта нелогичность посмертной жизни, ибо Аяка прижала кончик ножа к чужой шее чуть ниже выпирающего позвонка. Нож слишком тупой, чтобы полоснуть им по горлу, но так остроты хватит, достаточно просто надавить. С последним пунктом своего плана Аяка не спешила. Голова – это хорошо, но свои, пусть даже и презренные для самой себя желания игнорировать трудно, особенно когда от них страдает даже голова. Жар и голод, вот что она чувствовала, голод не из того разряда, когда хочется съесть что-то, чтобы набить желудок, а голод по чужому теплу, прикосновениям и бог весть чему ещё – видимо, прошлая жизнь её всё же не была проведена в одиночестве, сложно захотеть того, о чём ты не знаешь. Однако, то, что не беспокоило её раньше и мирно спало внутри, ожидая своего часа, теперь было разбужено. Вместе со злостью, впрочем, потому что она чувствовала обман и подвох.

Потому что руконгайские жрицы не нужны таким вот кускам темноты, даже с такими же виноватыми невинными глазами вечного ребёнка, которыми он продолжал на неё пялиться и повторять, что всё в порядке, и что он держит обещания – напомните, чего стоят любые обещания? Нет, то есть, им всем нужно такое же тепло и такая же близость, но искать её недолго, просто заяви об этом. Руконгайские девушки, прибегавшие к её храму, чтоб помолиться о совсем-совсем насущном, рассказывали – да  молились тоже – как хотят, чтоб их выбрали такие вот совершенные души, и горя больше знать не пришлось. Аяка их не осуждала, потому что зимы здесь бывают холодными, а храмов, чтоб эксплуатировать чужую веру и мораль, на всех не хватает. Возможно, они были даже искреннее и чище, чем она, потому что обещали под колоколом любить того, кто их выберет. Дело не в этом. Синеглазый шинигами всегда мог найти себе утешение.

Ему не было никакого смысла и цели навязчиво ходить к бездомной кошке.

– Слова – орудие хитрее ножа, – словно подтверждая свои слова, она царапнула кожу кончиком заточенной стали и прижалась сильнее – чтобы точно оставаться в устойчивом положении. – Потом ты скажешь, что вреда мне действительно не причинил.

Предложение разменять сталь на удар кулаком не вызвало у неё ничего, кроме усмешки. Какая дешёвая сделка – купить жизнь за один удар слабой девушки. Купить её доверие за глупые данго, за разрешение себя ударить и за такие импровизированные объятия, хотя как минимум один их участник настроен враждебно.

– Торговец из тебя тоже негодный. – странно, но она не цедила слова сквозь зубы, не отводила взгляда, только постаралась чуть приподняться, чтобы смотреть свысока, при том, что расстояние между ними уже почти свелось к нулю. Она сейчас слышала и чужое, и своё дыхание, чувствовала сердцебиение, как будто чужое сердце явно намеревалось выпрыгнуть ей в руки, чувствовала, как её собственные пальцы впиваются в чужую руку. А ещё она надавила на рукоять ножа чуть сильнее, причиняя боль и напоминая, что сейчас на кону.

Покупай, попробуй.

– Зачем ты здесь. – не спрашивая, скорее утверждая, проговорила Аяка, отбивая паузу после каждого слова. – Что за правда, которую нельзя рассказать. Рассказывай, и я отпущу тебя, но возвращаться не пытайся.

Вот теперь цена хоть немного соответствовала.

Э, нет. Не так всё просто, на то она и здравомыслящий человек – немного мёртвый человек с повадками представителя семейства кошачьих – чтобы продолжать думать, прежде чем что-то сделать. Даже если всё остальное, исключая рассудок, кричит о недостатке такого вот, простите, общения, последний должен – всегда должен – нести свою верную службу. Тем более, что сходить с ума было решительно не из-за кого. Голубоглазый, беспомощный, глубоко несчастный, как выяснилось, но живее некоторых, судя по тому, что она чувствовала. Глядела-то Аяка всё туда же, всё так же – зло, но как-то, что ли, не совсем по-взрослому. Как злой ребёнок, которого обманули в лучших его ожиданиях, и он хочет пнуть старшего брата по ноге, потому что больше ни на что не способен. Злиться по-настоящему, когда голове горячо, чертовски трудно. Внимание так и норовило уйти куда-то в сторону, отмечая детали, до которых Аяке, в общем-то, раньше и дела не было. Например, чужую жилистость, ритм чужого сердцебиения, чужие же пересохшие губы и дочерта шрамов, которые её раньше не интересовали. Дальше глазам лучше было не опускаться. Поэтому она упрямо смотрела в чужое лицо, отыскивая за наивностью второе дно и отвлекаясь от происходящего.

Если не видеть ножа, их состояние не хуже иных прочих, просто Аяка до последнего пыталась думать, а не помчаться следом за своими желаниями, которые в её сознании уже давно превратились в котов по весне. Странно, что именно он. Не мужчина, а ребёнок какой-то, при виде которого должно быть только одно желание – взять за руку и насильно показать дорогу в светлое будущее, потому что сам он до этого не дойдёт.

Аяка не помнила о себе ничего, всё исчезло на крыльце храма, оставив только крепкую основу из характера, привычек и нереализованных (или реализованных, но утраченных?) желаний. Врать она не умела, и отделаться чем-то вроде «ты не в моём вкусе» не могла, собственно, потому что знать не знала, какой у неё был там вкус. Вместо этого она скривилась, немного ослабила давление ножа – она не видела и не знала, что навредить так почти не может – руководствуясь желанием не превратить чужую шею в пособие для юных медиков. По крайней мере раньше времени.

Рассказ отвлёк её, хоть был абсолютно глупым, никчёмным и, честно, детским. История, до простого смешная, до смешного простая.

– Тебе надо было просто посадить к себе на колени кого-то и не мучиться. – парировала Аяка в ответ на то ли доводы, то ли просто утверждения, стараясь разбить их в пух и прах. Однако, втайне, была благодарна за то, что его чепуха хоть немного её отрезвила. Заставила снова найти опору, приподняться на дрожащих ногах и податься назад, разрывая донельзя затянувшийся контакт. Глупости, к счастью, совершенно не волнуют её, на то у неё и есть здравый смысл.

Романтические глупости так тем более.

– Плохой лекарь, плохой торговец. Может, хоть шинигами из тебя вышел получше. – Аяка отняла лезвие от чужой шеи, снова всадила его в половицу и выдернула руку из чужого захвата. – Мне тебя жаль, – «и эта жалость вернула мне рассудок», хотелось сказать ей. Жалость убивала желания, да ещё и брезгливостью отдавала. Иначе, честно, контроль над собой приказал бы долго жить.

Наверно, стоило его за это поблагодарить.