Взгляд Аяки, хоть и помутневший от вновь загоревшегося внутри жара, всё ещё был цепок и внимателен, улавливая не столько слова, сколько чужое неодобрение. И неодобрителен, потому что, в отличие от него, она себе ничего не навыдумывала. Какую же чушь всё-таки нес этот шинигами. С самого начала и до самого последнего момента – про привязанности, про обещания, про её глаза и про что-то ещё, как будто с самого начала его роль в жизни руконгайки заключалась в привнесении в эту жизнь нелогичного бреда. Правда, на этот раз она его уже не жалела, плюнув на чужую болтовню и не вникая – хотя и сама же требовала ответа. Клеймо неисправимого ему на лоб, а замолчал он уже сам, найдя гораздо более подходящее дело. Да будет так. Чтоб ему в ад попасть за осквернение храма и её чистого разума. Чтоб неповадно было её так целовать, словно всё остальное резко стало неважно.

Оно и было неважно, потому что Аяка сама уже целовала этого горе-друга как в последний раз.

– Не пойми неправильно, – прошелестела она, как только хватило самоконтроля оторваться от чужих губ без риска свихнуться от нереализованных желаний, – Но лучше ты, чем какой-нибудь местный ублюдок.

Вот так и сразу на место: в тебе ничего особенного, но кандидат ты предпочтительнее, чем компания молодых и ранних, которых гонит голод не такой утончённый, как у Аяки. А в каком месте у неё было время, чтобы испытывать хоть что-то ещё? Из благодарности ничего такого не делают. Она этому шинигами, в общем-то, благодарна, но сейчас – просто хотела. Не за его доброту. Сам нарвался. Но до последнего была с ним честной, как и он с ней. Сделка из тех, что ни один из участников не нарушит.

Аяка, глаза которой, впрочем, уже были шальными и голодными, а вовсе не разумными, так и не подалась толком назад после поцелуя, чтоб это уже походило на передышку. Наоборот, снова поцеловала в уголок рта, быстро и боязливо. Коснулась свежей поджившей раны самыми кончиками пальцев, погладила осторожно, будто боялась обжечься. Не в первый раз в чужих руках, но забывшая, как и что делать. Вспоминать приходилось на ходу, к счастью, с этим человеком – она догадывалась – притворяться и продолжать быть служительницей безвестных богов не нужно было. Кокетничать тоже не нужно было. А нужно было расцепить чужие руки на своей пояснице, поймать за правую, поднести её к губам и лизнуть сбитые костяшки, после уходя языком на ладонь и ощущая загрубевшие от времени мозоли от меча, который до сих пор обретался где-то по соседству. Так Аяка и сделала, довольно щурясь. Солоно и шершаво – вот здесь, на подушечках пальцев, и здесь, на ладони.

– Надо было прогнать тебя ещё тогда, – Шиномори продолжала изучать чужую ладонь то языком, то губами, дойдя уже до кожи между пальцами – она на вкус оказалась почти безвкусной и мягкой, не как подушечки пальцев. – Сейчас уже поздно. Но я помню. Ты явился сюда, как побитый щенок.

Явился под снегом и отказался молиться, не верил и не верит в богов, как она.

– Только я, в отличии от тебя, – она выдохнула и глянула поверх ладони, – Никому не позволю себя сломать. Брал бы пример.

Отредактировано Shinomori Ayaka (29-12-2015 00:31:46)

Шиномори поймала себя на мысли, что ей нравится наблюдать. То есть, ей всегда нравилось смотреть за людьми, глядеть на то, что они делают, оставаясь при этом непричастной. Сейчас она была причастнее некуда, и ей нравилось смотреть за тем, как то, что она делает, влияет на человека, с которым её разделяло уже даже не расстояние, а две странно переплетённые ладони – его кисть обращена запястьем к ней, её же, соответственно, наоборот. Знак. Какой-то иероглиф из сплетённых пальцев. И чужие глаза напротив. За этим действительно стоит наблюдать.

Руку она, почувствовав такое же касание, но уже к своей ладони, не отдёрнула, только усмехнулась и беззвучно прошептала что-то про подражательство, продолжая водить языком по коже. Мозаика всё-таки сложилась – вкусы, запахи, её дыхание, чужое дыхание, наконец-то были в одном русле. Аяка уже не разбирала, она ли задела свою ладонь случайным касанием, или это всё-таки был Шики – действовали-то они одинаково, рисуя на коже одним им ведомые узоры. Просто в какой-то момент Аяка заставила переплетённые ладони  опуститься, потянув чужую ладонь вниз, снова «убирая преграду», и уже сама жадно поцеловала шинигами. Жадно и коротко, снова отстранившись непозволительно быстро. Пальцы она так и держала переплетёнными с чужими, и возможности разом ограничились всего-то одной рукой.

– Можешь, и бери, – так же отозвалась она, плюнув разом на красоту речей и на возможную двусмысленность, – Но лучше бы ты учился молиться, Шики.

Впервые по имени.

– Ты был бы хорошим монахом, – Шиномори опустилась обратно на чужие бёдра, снова усаживаясь поверх, но теперь – мягко и бережно, с расчётом на то, чтобы не причинить боль неловким движением. – Лучше меня уж точно.

Она поёрзала, стараясь найти хоть сколько-нибудь удобства, потому что сидеть так оказалось не очень-то комфортно, как было раньше, коротко поморщилась и, смотря в сторону одуревшими шальными глазами, проговорила очень отчётливо единственную здравую мысль во всём этом мракобесии, что творилось в её сознании:

– Знаешь, от тебя пахнет кровью. И я знаю этот запах.

Это не было ни пошло, ни заигрывающе – не умеет, не помнит, не хочет так говорить – это звучало как констатация факта. Честная констатация, как и то, что сидеть ей неудобно, телу горячо, и что ей, несмотря на это, хорошо. Пальцами свободной руки Шиномори скользнула по чужой шее, дотянулась до позвонка, под который недавно тыкала ножом, и погладила так, что сошло за извинение. А потом подалась вперёд сама и проследила губами путь пальцев насколько смогла, потому что дотянуться до выпирающего позвонка не было никакой возможности. Так и застыла, обжигая дыханием кожу где-то сбоку.

– Мы пока ничего не нарушили. – Аяка поймала себя на подозрении, что чёртов шинигами, наверно, вымазался в алкоголе по самые уши, потому что объяснить поселившееся в голове туманное дурное веселье, смешанное с отчаянным желанием, как-то по-другому ей пока не удавалось. Не иначе как тайно споил. Смешное подозрение, конечно, но с отключающимся через раз рассудком другого не придумаешь, особенно когда на языке вертится насмешливое предложение повторить уже под колоколом, прямо на месте молитв, чтобы уж точно вызвать гнев небес. Для того, чтоб повторить, нужно сначала закончить, и предложение Шиномори отложила, надеясь его забыть до того, как пресловутое шальное веселье заставит всё-таки сказать.

Шики не умеет вязать узлы – это она ещё на бинтах поняла, но наткнуться на такой же узел, особенно дрожащими пальцами, да ещё и когда свободна только одна рука, а вторую освобождать сейчас кажется преступлением, так вот, такой же тугой узел оказался для неё непобедимым открытием. Тут уж не до обсуждений, что она вовсе не запахами интересуется, а только пытается понять, откуда ей это знакомо.

– Ты там что, все сокровища семьи хранишь? – с лёгкой досадой Аяка дёрнула чужой пояс, понимая, что справиться с ним никакой возможности у неё нет. Её собственный пояс, как оказалось, достаточно легонько потянуть, чтобы самая закрытая и целомудренная одежда распахнулась, теперь уже не стягивая бёдра и только слегка прикрывая грудь. Аяка, не имея возможности ответить тем же, оставила ладонь на чужом животе, вырисовывая восьмёрки, круги, зигзаги без намёков даже – просто изучая. На крайний случай у неё есть нож, когда терпеть станет совсем невмоготу.

И, похоже, он скоро понадобится – то ли женская натура подвела, то ли происходящее оказалось более приятным, чем она вообще могла осознать, но на первое смазанное прикосновение к шее, зацепившее мочку уха, Аяка тихо охнула, уже сама подставляясь под поцелуи. Но мстительное желание отплатить так же, не давая ему полной власти над собой, отрезвило её хотя бы до того уровня осознания, когда можно думать, пусть и только на одну тему. Потому что он опять ей подражал, будто сам ничего не умел.

– Зато можно очиститься потом. – губы у неё тоже дрожали, а горло постоянно сжималось от тяжести, копившейся в районе живота. Идея, пришедшая ей в голову, была отличной местью за такие прикосновения, и руки всё-таки пришлось расцепить, чтобы дотянуться до миски с водой и погрузить в неё пальцы.

Первые капли – Аяка не стала зачёрпывать воду ладонью, просто обмакнула пальцы и поднесла их к чужому телу, капая водой – упали на плечи, покатились по груди, но не успели завершить свой путь. Шиномори слизывала мокрые дорожки, капая ещё и ещё, но смотрела поверх – на чужое лицо, с той же подозрительной усмешкой. До живота она этим мокрым дорожкам дойти не давала просто потому, что дотянуться тогда было бы проблематично.

– Я могла бы и кровь, – пробормотала Аяка, снова обмакивая пальцы в воду, – Но очень она противная.

Отредактировано Shinomori Ayaka (29-12-2015 22:08:43)

Ей от каждого прикосновения становилось лучше. Ей это как будто прибавляло ясности, несмотря на то, что думать становилось всё труднее, и терпение закончилось, кажется, ещё до его первого появления в храме. Настолько, что на чужую наглую ухмылку, ловко развязанный пояс и предложение самой узнать, сколько сокровищ хранится в чужих хакама, она даже не схамила, хотя и могла. Наоборот, скользнула ладошкой под ткань, пока ещё даже ничего не нащупывая, просто прокладывая себе дорогу мокрыми пальцами. Рук у неё всего две, одна мокрая от воды и успела замёрзнуть, вторая – мокрая от слюны и горячая, выбор в этой пародии на инь и ян очевиден, хотя и хотелось бы посмотреть, как шинигами, впервые проявивший наглость, будет дрожать от холодных пальцев.

– Спасибо за приглашение. – ехидство в голос добавить не получилось, вышло так, будто она действительно благодарила за разрешение запустить влажные пальцы поближе к источнику жара, водя ладонью где-то по ткани, а где-то по коже пока даже без намёков на ласку. Дальше ей осталось только подчиниться, потому что, верно, его очередь. Сейчас ход шинигами, и ей было интересно, будет ли эта вспышка наглости хоть как-то отражена.

Аяке осталось только тихо и пугливо вздохнуть на прикосновение к ключице, послушно подаваясь назад – ладонь всё-таки выскользнула из складок сбившейся ткани, мазнув по животу – и закрыла глаза. Так всё ощущалось ещё острее, а тонкая ткань пародии на бельё вообще уже ни от чего не защищала и не спасала, когда её заставили прижаться бёдрами. Наоборот, Шиномори покачнулась, чуть отодвигаясь, и снова толкнулась вперёд, почти взвыв от осознания, что это хотелось повторить ещё и ещё.  Ощущение было не только сладким, но и каменно-тяжелым, от него странно подергивались мышцы на внутренней стороне бедра. И жарко, ужасно жарко.

Короткий и оборванный вздох тому свидетельство, ибо кошки не воют даже по весне. Даже если нетерпение уже берёт своё.

Полуприкрытые глаза – она всё-таки смотрела куда-то поверх, запрокинув голову и подаваясь чужим губам, – остекленели. Шиномори как будто задумалась на несколько секунд, пока её грудь продолжали изучать, а потом, выйдя из оцепенения, взялась за дело сама.

Она уже сама толкнула шинигами в плечи, укладывая на футон и нимало не заботясь о чужом комфорте, глядя глазами шальными, жаждущими и совершенно озверевшими. Будь бы у неё побольше сил, оставила бы немало синяков на чужой коже, но пока, вцепившись в плечи и ёрзая с намерением стянуть чёрную ткань с чужих бёдер, не прибегая к рукам, Аяка вроде бы не собиралась его убить.

– Замков тут нет. Будь потише. – предупредила она почти угрожающе, пытаясь справиться с собственным бельём и не скидывая окончательно опостылевшее кимоно при этом.

В итоге терпения не хватило обоим, так и остались полуодетыми и обошлись без жалобного шёпота, умоляющего потерпеть и обещающего, что вот «сейчас» точно всё. Не стерпели оба, хотя, ощутив чужие пальцы скользящими вверх по бёдрам, Аяка сначала приняла это за то же подражательство тому, что она делала раньше, и с трудом сдержала проклятья, не зря, как оказалось. Шиномори ещё успела коротко, смазано скользнуть по чужим пальцам, замирая от едва осознанного стыда, тяжело выдохнув и подумав, что сейчас она точно сделает что-то плохое, чтобы прекратить эти издевательства, прежде чем ожидание, и без того затянувшееся к чёртовой матери, закончилось. Стон потонул в поцелуе, Шиномори впилась пальцами в чужие волосы, загребла обеими пригоршнями глубокую темноту его прядей и очень постаралась не кричать от того, насколько хорошо ей с ним. Во-первых, на двери нет замка. Во-вторых, она сама приказала быть потише. Уж что-что, а быть выше, быть главнее для неё до сих пор было жизненной необходимостью.

Не совсем осознано, но Аяка, занятая мыслью о том, чтобы не шуметь – спасительной мыслью, не позволяющей ей совсем свихнуться, всё-таки прижала чужое тело к себе, не позволяя сначала даже шевельнуться, чтоб даже не думал уйти. Впитывая всё то, что она почувствовала, с закрытыми глазами и почти не отвечая на поцелуй – не до того.

– К чёрту. – сдавленно выдохнула Аяка, когда первые впечатления хоть немного схлынули, заставляя её начать двигаться, чтоб только не терять это острое чувство. – А вёл себя как скромная девочка.

Движения тоже поначалу были резкими и сорванными, словно она куда-то спешила, судорожно дрожа и закусывая губу. Потом ей удалось заставить себя остановиться, облизнуть искусанные губы и двигаться уже мягко, почти – насколько это возможно было – не спеша. Смотря мутными, опьяневшими глазами то ли на чужое лицо, то ли сквозь него, куда-то за границу даже собственных знаний. И снова движение, старое, древнее, живительное, бесконечно приятное, в котором она почти растворялась, в котором она готова забыть саму себя. Идея повторить под колоколом уже превратилась в навязчивый план, и только бесконечно повторяемое «потом-потом-потом» уносило эти планы прочь.

Странно, но теперь Аяка была тихой. Всё, что было, отзвучало ещё в начале, теперь, двигаясь, она только иногда громко и тяжело выдыхала сквозь стиснутые зубы, словно боясь чего-то. Даже уговаривать себя не закричать не приходилось, и вовсе не потому, что повода не было. Повод-то был.

– Потом, – эхом повторила Аяка свою «мантру» вслух, – Сейчас я, – она, не выдержав, уткнулась в чужое плечо, сдерживаясь от желания прокусить кожу, и неожиданно охрипшим голосом выговаривая последнее слово, – веду.

Это означало «не спорь и не пытайся сейчас изменить ситуацию в свою сторону».

Этой чёртовой Аяке до последнего надо было быть главной.

Потом. Потом она поднимет на смех каждое его слово, потом будет издеваться так, чтобы шинигами затопила бессильная ярость, не уступающая по силе тому, что они чувствовали сейчас. Всё, что он говорил, Аяке настолько было не нужно, что только бесконечная цепочка «потом-потом-потом» мешала расхохотаться в чужое лицо и тут же сорвано застонать, потому что, слава богам, он хотя бы не мешал ей брать своё. То есть, она отдавала себе отчёт, что они действуют вдвоём, но вела, решая, когда ей замедлиться, а когда двигаться почти грубо, разрушая идиллию медленных движений – и этого ей было достаточно, чтобы ощущать себя ещё лучше. Поэтому – да, именно брать и именно своё. Потом-потом-потом… Единственное, что нельзя было отложить на потом, являлось этими крепкими объятиями, которые чертовски ей мешали. Собственная кожа приобрела чувствительность настолько опасную, что тереться о кого-то было попросту больно.

Руками, которые судорожно цеплялись уже не за чужие волосы, а за плечи, она всё-таки оттолкнулась от них, окончательно прижимая мужчину к футону, надёжно усаживаясь, размыкая объятия – с такой-то опорой – и сдавливая пальцами плечи. Одними губами выговорила «смотри», зная, что сейчас разменяла крепкие объятия на возможность разглядеть происходящее, пусть и не для себя. Пусть смотрит. Пусть видит, что они творят сейчас.

Услышит он её или нет, Аяка уже не думала – даже собственное дыхание, загнанное вконец, она не слышала за шумом крови в ушах. «Быстрее», нервически отдалось в её голове, словно она куда-то опаздывала. Быстрее – и она задвигалась быстрее, резче, словно и вправду боясь куда-то не успеть. Томительное ожидание того, что сейчас что-то будет, те несколько секунд, состоящие из нетерпения, стремления всё закончить, и, в то же время, вызывающие желание побыть в таком подвешенном состоянии ещё пару сотен лет, заставило её закрыть глаза и запрокинуть голову, чтоб только не вскрикнуть снова. Когда же острое чувство стало совсем невыносимым, Аяка выдохнула – кажется, это всё-таки был несостоявшийся вскрик – сжавшись так, будто ей было больно. Ощущение, что внутри живота развернулась до самой макушки горячая спираль. Что ее только что ударили, но от удара не было больно. Что она разбилась и склеилась по кускам в одну и ту же секунду. Что ее затопило изнутри удовольствием, ударившим в голову, расходящимся даже до пальцев ног.

Что она не дышала, Аяка поняла, только когда колотеж крови в голове стал совсем невыносимым. То, что она с закрытыми глазами, - когда попыталась рассмотреть хоть что-то в тёмном мареве и на секунду испугалась, что ослепла. То, что пальцам и бёдрам больно – когда увидела, как судорожно сжалась, кажется, всё-таки отметив чужие плечи синяками.

«Переживёт», толкнулось в голове привычно-ехидное, и Аяка, жадно глотая воздух, с трудом улыбнулась, снова ощущая себя настоящую – ей и правда было немного страшно, что прежняя она всё-таки разрушена до основания. Но нет. Это не было убийством и саморазрушением.

Это было чем-то несравненно лучшим.

Аяка до странного медленно ослабляла хватку пальцев, всё ещё дыша так, будто её долго держали в затхлой камере. Когда получилось отпустить чужие плечи – медленно соскользнула на футон, мокрый то ли от воды, то ли от пота, то ли от чёрт знает чего, легла на спину и охнула, пытаясь свести бёдра вместе. Получилось не очень, и в итоге она просто прикрылась так и не снятым кимоно, которое теперь украшали мокрые пятна. Хорошо ещё, если только вода расцвела на нём тёмными кляксами, но, в любом случае, насущные проблемы грязной одежды она будет решать потом. Потом.

Это короткое эхо собственной мантры заставило её улыбнуться снова, но на этот раз Аяка отреагировала мгновенно – повернулась к шинигами спиной, устроившись на футоне боком, и накрылась одеялом почти с головой. Любые прикосновения сейчас казались Шиномори кощунством, мешающим ей перебирать в памяти случившееся и мирно отходить от произошедшего. Тело теперь требовало одиночества, а голод заснул, похоже, на достаточное время, чтобы снова можно было подумать. Итак, это случилось, но жаловаться было не на что, а кое-какую пользу – не считая того сладкого ощущения – она всё-таки извлекла. Знай своего врага и знай, как избежать повторения событий. Теперь, например, она точно знала, что не надо делать, чтобы через несколько минут не пытаться изнасиловать шинигами.

– Зачем ты носишь очки? – глухо поинтересовалась Аяка, отодвинувшись ещё. Интерес был вялым, по правде, кроме желания растянуть моменты «после» подольше. Вообще-то, она не обиделась бы даже если шинигами быстро привёл себя в порядок и ушёл – ей сейчас всё равно не требовалось чужое общество.

Потребность в одеяле отпала ещё быстрее, и скоро Аяка уже сидела, чуть сгорбившись и сложив ноги, на краю футона, уставившись в противоположную стену, покрытую мутными разводами, совершенно отсутствующим взглядом. Кимоно она в итоге уложила на пол, поверх ненужного меча, стянула мокрые тряпки, именовавшиеся бельём, и со вздохом смазнула белёсые подтёки с бедра. Придётся греть воду, как только Шики уйдёт, грязной оставаться невыносимо.

Аяка, покачиваясь, поднялась с насиженного места и, не обращая внимания на собственную наготу, принялась развешивать промокшую одежду поближе к остывающей печурке.

Как только всё было развешано, Шиномори подкинула в печурку наломанных сучьев, пошевелила одним из них угли, прежде чем и его отправить в жаркое нутро, и осталась довольна результатом – будет теплее. Одежда скоро высохнет, а пока она вернулась под одеяло, закутавшись в слегка влажную ткань и усевшись вроде бы и рядом с шинигами, но так, чтобы по-прежнему его не касаться. Аяка до сих пор оставалась независимой, спокойной и главной. Хотя и не понимала, откуда в ней это властное желание, если до сих пор она была смиренной наблюдательницей, может, потому, что впервые не наблюдала, а действовала?

Чужой рассказ она слушала без интереса, как сытый человек ковыряет ломоть пирога – будь пирог хоть произведением искусства, аппетита он уже не вызовет, ну а эта короткая история не тянула на значимую хоть сколько-то, даже если бы Аяка ещё не была так голодна до зрелищ. Просто непростительная сентиментальность, память о чём-то.

Она скосила взгляд на чужое лицо, отыскивая поводы для насмешек, и испытала острое желание шарахнуться. Или залепить пощёчину. Рядом с ней сидел не нагловатый Шики, предлагающий поискать сокровища, не Шики-ребёнок, имеющий свою долю обаяния, не Шики-мужчина, которого она поцеловала сама, и даже не та беспомощная мямля, повторяющая о том, что Аяка важна для него. Сейчас рядом с ней сидел труп, которого насильно вытащили из могилы и заставили ходить. Да её собственный труп выглядел живее после того, как жизнь оставила его, её труп не страдал и казался заснувшим, если не считать шва и разлившихся гематом, которым уже не суждено было залечиться никогда. Её труп никогда не сидел с таким мрачным лицом, будто его заставляли жить.

– Боже, – выдохнула Аяка сквозь зубы, – Что ты там себе придумал?

Она закуталась в одеяло так, что только глаза посверкивали брезгливо и недовольно. Этот уже не был смешным или вызывающим желание, неважно, желание насмехаться над ним или желание увидеть, как он будет цепляться за её бёдра и толкаться навстречу. Этот вызывал только отвращение, потому что мертвецов Аяка не любила особенно сильно.

– Я не явлюсь в твой злосчастный Сейретей, заявляя, что ты меня обесчестил, если тебя это так волнует, – отчеканила Шиномори, – Честно, меня вообще не волнует, что это был ты. Если хочешь умирать, умирай снаружи. У меня нет лопаты.

Аяка закуталась сильнее, вздрагивая, когда мокрые кляксы на одеяле касались её до сих пор разгорячённой кожи. Шинигами почти рассмеялся на её язвительный укол, несущий в себе неявную угрозу, и это вызвало в ней досаду. Не боится. Жаль. Неважно, что она бы никогда не воспользовалась произошедшим как поводом для шантажа, жалость о том, что её власть в этой ситуации слабее, чем могла бы быть, была достаточно острой занозой. Такова была природа этой неполноценной жрицы.

Пускай, впрочем. Аяка не нуждалась в рычагах давления на этого мужчину, у которого в глазах то и дело просыпалась синева, которая однажды выжгла её сны и заставила её молиться. Всё, что она хотела, она уже получила, и сейчас просто грелась под одеялом, чувствуя, как всё случившееся медленно уходит.

– Отвратительно выглядишь. – ответила ему Шиномори так, что сама не поняла, ирония это была или нет. – Твоё лицо сводит ценность меня, как женщины, к нулю.

Ей действительно было странно видеть, как на его лице так быстро проявляется что-то неприятное, когда ещё несколько минут назад этот шинигами с широко раскрытыми глазами впитывал ощущения, как губка, жадно и требовательно. Странно и даже оскорбительно, если её вообще можно было оскорбить.

– В любом случае, – Шиномори уставилась в сторону гудящей печки, смотря на бьющееся в ней пламя, отсвечивающее через щели и отверстия дверцы. Когда стемнеет, это будет своеобразным освещением, бросающим отсветы на её лицо, пока она не заснёт сама, – Если решишь умирать, умри не здесь.

За окнами, затянутыми матовой плёнкой, уже собирались сумерки, белые и снежные. Шики предсказуемо жаловался, Аяке предсказуемо не было до него дела. Огонь в печи интересовал её куда как больше.

– Скоро стемнеет. Уходи. – бросила Шиномори после долгого молчания, поднявшись с футона вместе с одеялом, и оттолкнула меч в ножнах босой ногой так, чтоб он пододвинулся к своему владельцу. – Не оставляй тут своих вещей.