С равным успехом шинигами мог сказать, что придёт через три недели, месяц или даже год – понятие времени для Аяки всё равно ощущалось слабо, почти незаметно. Дни летели, но какой из них был седьмым, какой – десятым, а какой – бог весть каким, уследить было сложно, особенно учитывая скудную на события жизнь Аяки. Она не ждала гостя снова, впрочем, и не испытывала ничего особенного. Голод, проснувшийся однажды, мог проснуться снова, но теперь Аяка могла с ним совладать, и он больше не доставлял ей проблем. Шики можно было только пожалеть, потому что, сыграв свою роль, он снова был задвинут куда-то прочь. Если он надеялся, что за две недели Шиномори вспомнит о нём или, пуще того, будет думать о случившемся постоянно, он ошибся и проиграл. Пара-тройка снов, тревожных и неуловимых, обрывающихся всегда одинаково – смертельной синевой, да сказанное однажды спросонья «мне не нужна помощь», как эхо мгновенно забытого сна – вот всё, что хоть как-то отметило эти события, прежде чем след шинигами занесло снегом.
Мелькнул и затянул её в свой водоворот зимний фестиваль – зимний ритуал? – когда местные пригласили её к себе, официально и красиво, а перед официальным приглашением шёпотом попросили помочь, сначала с устройством праздника, а потом и с кое-чем другим. Оказалось, у неё были обязанности на этом странном молчаливом празднике, и Шиномори пришла туда с мотыгой, чтобы медленно, как в танце, выверенными движениями сразиться с кем-то, олицетворяющим то ли саму зиму, то ли снег, то ли ещё одного божка, для Аяки же он являл собой человека, замотанного в футон так, что ноги с трудом передвигались. После нужных движений мотыга вспорола футон, и наружу посыпалась набивка – в нём она ещё не успела слежаться, что вызвало зависть Аяки, в футоне которой уже ощущались залежавшиеся комки.
Через час пошёл снег, благополучно закончившийся к утру, и общее ликование окружило новоявленную жрицу – это сочли хорошим знаком, как и то, что после этого настала затяжная оттепель. Их храбрая жрица выпустила кишки зимним холодам, так они это сочли, и теперь она была бы желанным гостем в ближайшем поселении, если бы у неё было желание вылезать из своего храма. Вскоре всё вернулось на круги своя, разве что оттепель всё ещё держалось, и Аяка с усмешкой поглядывала на свою мотыгу, которая не только вспорола футон со свежей ватой, но и обеспечила ей робкое восхищение, обернувшееся такой же робкой заботой со стороны местных.
На счастье Шики, он не явился и тогда, когда в храм зачастили люди – приток посетителей был недолог, но шинигами они бы не приняли, а, быть может, заодно разочаровались и в своей горе-жрице. Аяка не знала всех местных обычаев, чтобы утверждать точно. Кто-то распустил слух, что её прикосновение приносит удачу, и Шиномори касалась молитвенно сложенных рук, когда её об этом просили. Дети приходили играть с ней в снежки, и Шиномори вывалялась в снегу по самую макушку, а потом отогревалась вместе с крохами в своём домике, наблюдая, как бьётся в печке огонь. Дни летели, а жизнь её стала чуть более богата на события, окончательно стершие память о произошедшем на футоне. Только подсохшая белёсая клякса напоминала о случившемся, но замечала её Аяка, только ложась спать, а перед сном она избегала таких мыслей.
Ещё один день тянулся спокойно – дети снова примчались играть в снежки, и полчаса они валялись в снегу, под молчаливое одобрение молящихся взрослых. Потом Шиномори пришлось подняться на ступени, чтобы окатить их сверху ведром воды, смывая нанесённую грязь. Потом – блаженный отдых на влажных ещё ступенях, куда Аяка постелила старые тряпки, чтоб не заморозиться.
Взгляд натолкнулся на чужую фигуру, похожую на чёрный зазубренный мазок.
Значит, прошло уже две недели?
