- ...Еще ведь есть шанс, Докугасу ускорит регенерацию, вместе с нашими препаратами мы сможем вернуть его к нормальной жизни. Просто дайте мне лечить его! - Разговор, который невероятно утомил обе стороны за столько месяцев. Каждую неделю, следя за тем, как пациенту становится все хуже, слушая его рассказы в моменты просветления, привязываясь еще больше, парень не мог оставаться безучастным. И поэтому обивал пороги начальства, требовал рассмотрения вопроса, просил, почти умолял дать ему это дело. Но результат всегда был одним и тем же. Никто из медиков не позволит молодому шинигами, едва получившему офицерское звание, лечить сына лейтенанта. И уж тем более лечить экспериментальными методами с помощью своего занпакто. Только не в этот раз, только не этого больного.
Все что он мог, это выполнять указания лечащего врача этого парня, да украдкой, вдали от вездесущих глаз и ушей пытаться хоть немного скрасить его пребывание в палате. Отсутствие свободы действий, строгие приказы, ни капли сострадания. Как будто они не живого шинигами лечили, а держали в четырех стенах какой-то мусор, который выкинуть не позволяет чувство вины перед его матерью. Даже медсестры предпочитали обходить палату стороной. Брезгливые девки, не вызывающие ничего кроме дикого раздражения. Хотелось кричать, схватить за руку эту несчастную и трясти, пока она не начнет смотреть на мир по-новому. Он ведь жив, и у него есть шанс. А они, четвертый отряд, должны помогать каждому служащему, без разницы кто он, как ведет себя и выглядит. Его называли идеалистом, мягкосердечным и неопытным. Но разве он был не прав? Разве можно делить больных из-за их поведения? Он не делит. И поэтому ему не позволяют лечить наркомана с помощью занпакто, который может помочь сразу по всем фронтам. Убрать ломку, дать нужный "кайф" и не повредить мозгу, не говоря уже об остальных органах. Он бы мог многое. Но начальство сказало "нет". Он не имеет права делать то, для чего пошел в отряд, для чего развивал шикай и отлично сдавал экзамены. Шутка судьбы. Но ничего не сделать. Как ему казалось сначала. После первых двух месяцев, когда не то что ответственный за лечение офицер, но даже медсестры старались не заходить лишний раз к Сасакибе, у Кьеширо появилось больше свободы. Он даже тайно стал применять собственное лечение, для отвода глаз не переставая добиваться официального разрешения. Сейчас же это стало почти ритуалом. Небольшой сон, так похожий на приход, которого пациент так жаждал, без вреда для психики и организма. Их маленькая тайна, которая помогала одному и разрывала сердце другому. Видеть такое ежедневно, переживать настолько. Укитаке совершенно не мог заниматься другой работой. У него было только одно дело, только одна судьба, за которую он чувствовал личную ответственность.
- Док, шевели булками! - Лохматая голова, торчащая из дверного проема и крик, который заставляет вздрогнуть. Иногда это все было слишком тяжело. Иногда парень просто уставал врать себе. Иногда он хотел опустить руки, упасть у чужой постели и рыдать, прося прощения. Он видел результаты последних анализов. Их лекарства не помогают, занпакто не действует, просто потому что нечего восстанавливать. Клетки не повреждены, они умирают. Каждый день, каждый час. Не в критическом количестве, конечно, имея такой крепкий организм, он сможет протянуть еще достаточно долго. Но рано или поздно просто впадет в кому, потому что мозг не будет справляться. Но Кьеширо не скажет об этом, он просто не может.
И поэтому ускоряет шаг, подходя к палате и осторожно касаясь плеча медсестры с мягкой улыбкой. Как всегда терпелив и обходителен. - Спасибо, Миюки, дальше я сам справлюсь. - И девушка вздрагивает, оборачиваясь. По глазам видно, она рада. Ее освободят от необходимости находиться в одном помещении с "этим". И перед тем как откланяться, она задает вопрос, на всякий случай, чтобы не показалось, что сбегает:
- Что сказал комитет?
- Все по-прежнему, не беспокойтесь.
И только когда дверь закрывается с другой стороны он обращает свой взгляд на существо, находящееся в непосредственной близости, и даже получается улыбнуться, качая головой. Его день рождения только через два месяца, но Даичи вряд ли об этом знает. Поэтому можно немного слукавить, похлопать по плечу, не снимая добродушной улыбки и легким движением достать очередной апельсин из кармана халата, протягивая фрукт парню. - Как ты тут? Прости, что не заходил. Не скучал? - И снова накатывает эта волна невыносимая, хочется обнять беднягу и тихо попросить прощения. И он обнимает, сжимая сильно похудевшее тело. Их фигуры выглядят почти одинаково. Только вот разница в том, что один слабым родился, а другой себя таким сделал. И каждый знает, что будет дальше. Эмоциональный рассказ, а потом облако фиолетового дыма и полчаса спокойствия для обоих. Время, чтобы собраться с мыслями, взять себя в руки и выглядеть так, словно ничего не случилось. Ведь у Кьеширо это так хорошо получается, гораздо лучше, чем лечить. Делать вид, словно он не оставляет в этой палате частичку себя каждый раз, словно он не брал отгулы, потому что три дня беспробудно пил, словно ему легко ухаживать за больным. Словно все хорошо. - Мне двадцать девять, неужели я так плохо выгляжу?

Отредактировано Ukitake Kiyoshiro (09-07-2014 23:13:37)

- Ох, постарайся быть помягче, ей и так тяжело, - "терпеть все это" или "выносить твое присутствие", любое из окончаний предложения было бы неправильным. Не потому что это ложь, а потому что сам медик так не считал. И взял за правило не отчитывать парня, по крайней мере, не тыкать ему в лицо его же ошибками. Это как ругать ребенка за шалости, мала вероятность, что он что-то из этого вынесет. Скорее обозлится на того, кто пытается его насильно воспитывать, что ни к чему хорошему никогда не приводит. И поэтому он замолкает, положив подбородок на худое плечо и прикрывая глаза. И мямлит что-то вроде "и так сойдет". Интересно, как давно к нему так относятся. Ему, наверное, очень одиноко. Мало приятного в том, что даже родная мать подавляет отвращение, глядя на единственного сына. В Укитаке было слишком много сострадания и слишком мало профессионализма, он сам это понимал, но просто не мог вести себя как-то иначе. Не мог выгнать симулянта, отказать в консультации старушке, встреченной в Руконгае, не поддаваться наркоману. Он хватался за каждый случай, за каждого пациента, находя в них спасение от одиночества. Бесценное чувство - быть нужным кому-то. Даже если приходится отдавать всего себя.
И он не обращает внимания, когда его хлопают по плечу липкой рукой, больше Кьеширо заботит факт того, что пришлось разомкнуть объятья. Странно, но ему порой кажется, будто парню действительно не хватает нормального дружеского общения. Даже гораздо больше чем той дряни, от которой он так зависим. Брюнет сдержанно улыбается, садясь на стул рядом с кроватью и внимательно наблюдая за каждым действием пациента. Он хмурится и привычно поджимает губы, прогоняя вопрос еще несколько раз в голове. Наверное, его можно читать как открытую книгу, все написано на лице огромными буквами. И данное выражение означало, что новости плохие, но он не может об этом сказать, поэтому придумывает формулировку попроще, чтобы было понятно воспаленному мозгу блондина:
- Как и сказал - ничего нового. Мое лечение все еще вне закона, а держать они тебя собираются еще долго. - Он интуитивно берет дольку принесенного апельсина из чужих рук, пару секунд ту рассматривая, будто не решаясь съесть, и только после этого отправляя в рот. Тогда приходит осознание, что Даичи отключился. И сразу наваливается стыд за такое беспечное поведение. Он слишком расслабляется в его обществе, пытается подбодрить, ведет себя скорее как посетитель. Это давно вышло за рамки отношения врача к пациенту, это что-то больше, что-то больнее. И понимание приходит вместе с волнением во время таких вот случаев "замыкания", когда только вот слушал и отвечал, а теперь уставился невидящим взглядом и на внешние раздражители не отвечает. Предугадать невозможно, предотвратить тоже, можно только терпеливо ждать, что брюнет и делает, нависая над больным и облегченно выдыхая, когда замечает движение глаз. Показывает три пальца и следит за реакцией, вроде, все в порядке. Но почему-то такие перепады его последнее время пугают, как будто в один момент он просто перестанет реагировать совсем, впадет в кому посреди разговора. И тогда Укитаке точно уйдет из отряда. Но пока этого не случилось, поэтому он вставляет катетер в податливую руку, фиксирует и позволяет себе короткий вздох перед тем как одними губами произнести фразу высвобождения. Комнату заполняет темно-фиолетовый дым, действует он почти мгновенно, через минуту рассеиваясь и снова приобретая форму клинка. И хочется просить прощения у меча, он зол, он не хочет разговаривать, ему не нравится то, что делает шинигами. Но тем не менее он продолжал молча выполнять приказы. Как долго еще? Кто знает, возможно, на самом деле он понимает, а это лишь попытки вразумить мягкотелого Кьеширо, показать ему то, что он делает с парнем. Но зачем показывать, он и так все видит. Следит за показателями, пока не захлебывается в чертовом отчаянии.
Интересно, если бы они встретились лет пять назад, смог бы он предотвратить такой исход событий? Смог бы показать, что есть что-то другое, что-то, что не доводит до такого состояния, не разрушает мозг. Вряд ли. Что мог он объяснить зависимому? Он, на кого не действует не только собственный занпакто, но и любой другой наркотик. Как он мог убедить кого-то отказаться от того, что хоть ненадолго дает им ощущение радости. Разве что подобрать безопасную замену, показать мир с другой стороны. Неважно, сейчас все было абсолютно неважно. Он убирает вакидзаши обратно в ножны, ставя его возле больничной койки и позволяя себе немного отдохнуть, склониться над спящим телом и положить голову ему на грудь, вслушиваясь в сердцебиение и стараясь откинуть все то, что так гнетет.

В палате воцаряется тишина, прерываемая лишь звуком работы приборов, но доносится он как будто через воду, заглушаясь где-то посередине и достигая ушей уже совершенно по-другому. Пожалуй, он действительно устал. Бессонница, тревога, нервные срывы, все это оставалось за порогом отряда, а иначе ведь никак, иначе он бы оказался в соседней палате. Разница только в том, что облегчить страдания кроме алкоголя-то нечем. Шутка судьбы или способности занпакто, намертво въевшиеся в тонкое тело, пропитавшие бледную кожу. На него не действовали наркотики, обезболивающее или снотворное. Все, что могло привести к зависимости и уменьшить боль. Вам когда-нибудь делали операцию "на живую"? И ему нет. Но одна мысль о подобном исходе заставляла вести себя как можно осторожнее, дабы этого избежать. Или как вам невозможность избавиться от головной или зубной боли? А бессонница, от которой нечем спастись? Ему тоже нравилось. Настолько, что едва почувствовав себя в безопасности, прислушиваясь к почти ровному сердцебиению, медик отключился почти мгновенно. Полчаса здорового сна для обоих, странное, абсолютно невозможное ощущение, но на этой исхудавшей груди, с торчащими ребрами, тонкой кожей и выступающей пластиной между ними, было действительно уютно и спокойно. Вот только делать так было нельзя. Вести себя таким образом, терять последние крупицы того, что называлось профессионализмом, рациональностью, здравым рассудком. Нельзя привязываться к больным настолько. Потому что потом начинаются мысли вроде "чем он заслужил такое" и "почему он должен умирать". И вроде ответ известен, но сердце заглушает разум. И все, и это конец. Ты больше не врач, теперь ты родственник, у которого есть доступ к медикаментам и аппаратуре. Ты субъективен, ты слаб, ты влюблен. Глупости, конечно. Он просто слишком привязался, это чрезмерное сострадание, не больше. Но как-то по-странному приятно, когда вот так обнимают, когда по волосам гладят. Он всегда отдает всю свою заботу окружающим. Но никто еще не вернул даже часть. И как-то грустно становится, когда наваливается понимание. Как-то настолько отвратительно, что дышать сложно, не то что говорить. Но он сдавленно хрипит, приподнимая голову и еще сонным взглядом внимательно рассматривая лицо перед ним. И вопрос остается невысказанным - откуда у тебя в больнице наркотики. Он должен забрать их, убрать все, что могло усугубить ситуацию. Но не делает, потому что доверяет, потому что верит в исправление, в лучшее.
- Н-не думаю, что мне это поможет. - Знаешь, я не приверженец такого побега от реальности? Я слишком правильный для этого дерьма? Смешно. Все гораздо прозаичнее. И хочется попросить просто еще вот так поспать, еще немного почувствовать чужое тепло. Попросить погладить его волосы, дать ему хоть чуть-чуть отдохнуть до конца смены, все равно толку от него никакого. Но рука сжимается на плече, и выглядит Сасакибе не слишком хорошо, настолько, что сон проходит, сменяясь таким привычным волнением. Что-то пошло не так? Это из-за него? Брюнет даже выпрямляется, на всякий случай проверяя показатели приборов и приходя к выводу, что ничего критичного не произошло. А в палате снова воцаряется тишина, казалось бы, все хорошо. Все обошлось, а сонливость - обычное явление после использования шикая. Но стоит только расслабиться, стоит придвинуться поближе, как чужие глаза распахиваются, пульс, если верить приборам, зашкаливает, а пациент оказывается слишком бойким для того, кто только что засыпал. Отвергнутый так резко, готовый снести любой приступ, медик встает со стула, шепчет что-то успокаивающее и даже руку подает. Потому что обычно это помогает, потому что только к нему прислушиваются. Но не в этот раз, вспышка гнева ко всему живому и не очень отражается на несчастной подставке для капельницы, шумит все слишком громко, а Укитаке по-прежнему протягивает руки, не переставая шептать. "Даичи, успокойся", "все хорошо, Даичи, слышишь", и даже лживое "я тебя заберу, обещаю". Да что он может обещать, если даже вылечить не может. Разве что похитить, поставить на кон все, службу, положение, отношение с семьей. Но он обещает, зная, что это поможет. И очередной приступ заканчивается так же внезапно, как и начался, сменяясь другим. Поэтому когда когда чужие руки сжимают распахнутые края халата, он позволяет себе обнять несчастного, успокаивающе погладить по спине и тихо повторять "я знаю". Конечно, кому будет хорошо с таким отношением. Кто добровольно согласится на что-то подобное. Но разве двадцатый офицер мог как-то изменить ход событий? Мог добиться другого лечения, выписать пациента, отправив на домашнее лечение. Разве мог он сделать хоть что-то, учитывая, что пациент - сын его начальницы. Вряд ли. И от этого только больнее.
И все ведь могло еще обойтись. Кьеширо искренне мог пообещать, что постарается, сделает все возможное, чтобы вытащить блондина из четырех стен. Мог так же снова использовать шикай. Конечно, эффекта было бы меньше, но даже двух минут ему бы хватило, чтобы покинуть палату. А потом зайти как ни в чем не бывало. Но это он мог только теоретически. Потому что поступить так с тем, кто верит тебе, разве это не истинное предательство? Но все решилось вместе со скрипом двери и громким покашливанием. Вот теперь было время для паники. И дело даже не в том, что он обнимал пациента, который вопреки строгим указаниям не просто вылез из кровати, но и от капельницы отключен был. И даже не в том, что вполне возможно, неожиданный посетитель слышал окончание разговора. Суть заключалась в его словах, каждое из которых заставляло цепенеть, во все глаза уставившись на говорящего. И сказать-то ведь нечего.
- Так и знал, что найду тебя здесь. Укитаке, ты отстранен от этого дела. Приказ лейтенанта.
- Кобаяши-сан, послушайте...
- Тебя и так слишком много слушали. Попрошу покинуть палату. Посторонним сюда вход запрещен, как ты знаешь.
Пальцы предательски дрожат, скользя по чужой спине. Это отряд, приказы не обсуждаются, а он обязан подчиниться. Только вот почему так горько, и почему внутри закипает злость при взгляде на эту самодовольную рожу. Он точно уйдет. Будет использовать свои знания, помогая жителям Руконгая. Подальше от всего этого. У него просто больше нет сил. И он отпускает Даичи, делая шаг назад и стараясь скрыть взгляд под челкой. Бесполезный, просто мусор в отряде. Он подбирает меч, изо всех сил сжимая рукоять, чтобы хоть как-то унять дрожь в пальцах, и одними губами шепчет слова извинения.

Что вы знаете об ужасе? О панике, которая захватывает целиком, не давая мыслить здраво, принимать решения. Критическая ситуация, к которой Укитаке был совершенно неподготовлен. На его долю не выпадало воин, сражений, он даже толком с пустыми никогда не сражался, изначально готовясь спасать жизни другим способом. И представьте же, что с ним случилось тогда. Офицер, начальник сползает по дверному косяку без признаков жизни, виновник, и по совместительству пациент в весьма тяжелом состоянии, вопит, пока не заходится всхлипами и странным хрипом. Когда брюнет дрожащими руками проверяет пульс и не может его прощупать, страх застилает разум, покрывает все плотной пеленой, заставляя тело двигаться автоматически. Позже он не сможет точно сказать, что делал или говорил, как вел себя и выглядел, и что случилось вообще, но тогда, тогда ноги сами несли, а руки делали. Кажется, он довольно грубо отцепил от себя Сасакибе, прося молчать и оставаться на месте. Конечно, куда проще и правильнее было бы позвать медсестер и врачей, может, у них даже была возможность откачать невезучего офицера. Но на тот момент в голове пульсировала только одна мысль, страх того, что будет с парнем после этого. Что с ним сделают. Казнят? Закроют в подвале отряда и будут обкалывать лекарствами? В любом случае он бы себе этого не простил. Как и не простит то, что не смог удержать блондина, сказать хоть что-нибудь, сделать так, чтобы этого не произошло.
И он ни на секунду не перестает об этом думать. Ни когда берет запасную одежду в медсестринской, ни когда молча заставляет Даичи переодеться, ни даже когда выводит его пустыми коридорами к выходу, моля богов, чтобы им никто не попался на пути. Темная мысль, бьющаяся на задворках затуманенного сознания и не дающая покоя, толкающая вперед, запрещающая останавливаться. Обойти ворота сложно, но всегда существует лазейка, ход, который не афишируется и используется для хозяйственных целей, например. Да, именно канализация, за которую как раз отвечает четвертый отряд. Идеальный ход для побега, если бы только в качестве балласта не был тяжелобольной, мучимый приступами слабости и эмоционально нестабильный шинигами. Глупость, полнейшее безумство и полное игнорирование всего, что вбивается еще в Академии. Но когда они выбрались в одном из районов Руконгая и сменили одежду, казалось, что большая часть пути пройдена. У них еще было время. Еще немного, пока в отряде не обнаружат труп одного из офицеров и пропажу другого, не говоря уже о особо важном пациенте. Пара кидо, чтобы хоть немного прикрыть рейацу и не сдать себя с потрохами, и долгая дорога сквозь районы к последним, где никто не станет искать, где просто невозможно хоть кого-то найти. Их бы сразу объявили мертвыми, если бы лейтенанту хватило на это смелости и любви к сыну, последний дар, который она могла бы ему преподнести. Но это лишь домыслы и догадки, построенные слабой надеждой, что теплилась внутри, разгораясь с каждым прожитым в дороге днем. Они живы, их все еще не нашли, а значит, был шанс.
Взятых денег хватило, чтобы на вынужденных остановках снять комнату хоть на пару часов и купить еды, и чем дальше они были от первых районов, тем больше могли себе позволить на ту же сумму. К шестидесятому остановки стали гораздо длиннее, а состояние больного гораздо хуже. Без лекарств, без нормальной еды, в жару, Укитаке действительно поражался силе воли, на которой держался парень. Он даже проникся к тому глубоким уважением, применяя самые слабые лечебные кидо во время одной из "передышек". Даичи держался намного лучше, чем сам медик. Даже при участившихся приступах, когда он метался по грязному футону, царапал руки и задыхался. Или во время приступов паники, забывая Кьеширо и отчаянно пытаясь сбежать. Даже при всем этом, он явно был крепче, он даже искренне пытался поддерживать своего незадачливого доктора в моменты просветления. Когда сам брюнет готов был бросить все, сдаться. Каждый шаг, каждое слово давалось ему только благодаря колоссальным усилиям, сколько раз он падал на колени около спящего больного, сколько раз беззвучно молил его о прощении, смотря на сведенные брови и беспокойное лицо, сколько раз ему хотелось достать меч, чтобы хоть как-то облегчить страдания единственного оставшегося у него человека. Но каждый раз вспоминал, что нельзя, что их могут найти, что еще слишком рано. Кусал пальцы, чтобы боль заглушила хаос в голове, и только тогда обессиленный, слабый, никчемный он падал рядом в слепом поиске крупицы тепла.
Остановились они в девяносто первом районе. Пришлось продать одежду, купленную в самом начале пути, чтобы получить хоть немного денег и смешаться с толпой. Условия там были, мягко говоря, ужасными. Укитаке теперь прекрасно понимал, почему шинигами так упорно избегали даже появляться здесь. Нищета, воровство, убийства. Души здесь не жили, они выживали, и мало кому это удавалось. Хотя плотность населения была намного выше, чем в каком-нибудь двадцатом районе, не говоря уже о первом. Хаос, безработица, голод, антисанитария. Не говоря уже о пьянстве, наркотиках и проституции. Места, забытые всеми. С одной стороны, на что он надеялся, ведя наркомана в подобную зону? С другой стороны, за почти две недели пути он увидел слишком многое, чтобы теперь пустить подопечного на самотек. Капелька красоты и природного обаяния, титанические усилия и показ своих знаний в медецине, и им удалось снять половину дома, которого и домом-то назвать сложно. Полуразвалившееся здание, местами прогнившие доски, из которого оно построено, ворчливая соседка с целой оравой детей, но здесь это считалось почти царскими хоромами. А у них наконец появилась крыша над головой. Почти сразу и нашлось несколько мест, где бы медик смог подрабатывать, чтобы хоть как-то держаться на плаву. Казалось бы, все стало налаживаться. К тому же их все еще не нашли, и появилась слабая надежда на то, что уже и не ищут. Так что спустя еще пару недель запертый в помещении Сасакибе был одарен парой часов восстанавливающего сна, что явилось неким ознаменованием того, что все хорошо, и они наконец в безопасности.

Чтобы жить припеваючи в подобном месте нужно быть аморальным, отринуть все, что знал раньше, все, к чему привык и во что верил. Кьеширо так не мог. Он не мог лечить, потому что это бы привлекло внимание, он не мог пользоваться тем, что так упорно штудировал в академии и отрабатывал в отряде, потому что последнее, что ему нужно было - это слухи, которые распространяются словно чума. Он не мог заниматься грязной работой, не мог воровать, продавать себя, а с такими принципами, казалось бы, долго не протянешь. Но пока ему удавалось. Подработки вроде консультации местных авторитетов, наблюдение за их здоровьем, мелкая работа в театре. Все, что он мог найти, все, что давало деньги на еду и аренду. И немного полезных связей. Все было не так страшно, как виделось изначально, но ужасно изматывало. Видеть весь ужас этого мира, отвратительная оборотная сторона той жизни, которую имели шинигами. Это было тяжело морально, сначала он почти физически ощущал эту тяжесть. Но спустя какое-то время привык. Ко всему привыкаешь. И к смертям среди бела дня, разбою, воровству, изнасилованиям. Затем ты просто этого не замечаешь, предпочитая закрывать глаза на то, что может ранить. И вот ты проходишь мимо немощной старухи, которой и так недолго осталось. Ты не станешь давать хлеб голодным детям, потому что тогда самому нечего будет есть. И постепенно это становится нормальным. Но что-то не меняется. Как бы ты ни закрывал глаза, ни держался, дома ждет свой личный маленький ад. Ад, целиком состоящий из чувства вины и мыслей вроде "а если бы". Кем бы он был, если бы никогда не встретил Даичи. Где бы оказался, что делал. Кем бы был сам блондин. И все это загоняло Укитаке в угол, сжимало в клетке, заставляя метаться от стены до стены, винить себя во всем, пока за стеной кричал во сне больной. И хотелось закрыть уши, сжаться в комок, лишь бы не слышать, сделать хоть что-нибудь, лишь бы немного облегчить страдания. Конечно, после, каждый чертов раз, он успокаивался, затихал вместе с шумом за тонкой стеной. Но спать получалось не всегда. Так что первое время было откровенно выматывающим. Ад снаружи, ад внутри. И деться некуда. Потому что теперь у них нет никого, только вдвоем. И нужно как-то жить. Потому что иначе зачем это все.
Но после черной полосы всегда приходит белая, так говорил отец. И ему хотелось верить. Особенно сейчас.
И вот он толкает потрепанного вида дверь, убегая от последних лучей умирающего солнца, сжимая пальцами левой руки края бумажного пакета. Сегодня у него было слишком много дел, но и получил он за это довольно неплохие деньги, большую часть из которых тут же спустил на мясо, да овощи, плюс бутылка неплохого вина, как презент от благодарного клиента. Истинный праздник. Едва успев сгрузить все на столик около двери, брюнету пришлось буквально ловить неожиданно прыткого и слишком уж оживленного парня. Да что уж там, обнял в ответ достаточно искренне, жадно вдыхая ставший таким привычным запах и с недовольством замечая выделяющиеся примеси. И на весь щебет лишь одна холодная фраза: - Ты выходил из дома?
Кьеширо даже разжал объятья, морща нос и позволяя себе сделать шаг прочь, вглубь импровизированной кухни. Он не злился, и совершенно не хотел обижать. Он волновался, настолько, что готов был связать блондина, чтобы тот не делал лишних телодвижений и не разрушил случайно то, что только начало налаживаться. Да, порой могло показаться, что он похож на ревнивого родителя. Или на проклятого собственника. Но это были побочные эффекты той ноши, которую пришлось взвалить на свои хрупкие плечи. И сейчас наружу рвалась усталость, раздражение, даже злость за то, что его ослушались. Все это собиралось превратиться в нечто оскорбительное, нечто мерзкое и безусловно обидное, в нож, который должен был потревожить края заживающей раны. Но в последний момент растворилось, ломаясь о стену. Все так комично, и улыбка эта радостная, и полоска краски под носом, и желания такие наивные и простые, не хватало только собачьего хвостика. И вот строгое выражение лица уступает место нежной улыбке, которая так быстро превращается в заливистый смех. И тьма будто отступает, уходит за дверь, не смея даже пытаться ворваться в этот маленький теплый мирок. И кажется таким абсурдным, что не так давно он считал все происходящее адом. А сейчас кажется абсолютно нормальным и уместным потрепать золотистую гриву и чмокнуть в лоб, заодно по привычке проверяя температуру. - Обязательно свожу, лицо только отмой. Смотрю, тебе лучше. Надо почаще проветриваться, раз хорошо себя чувствуешь. - И вот он снова если не добрый доктор, то заботливый старший брат и товарищ, поощряющий непослушного ребенка, потому и взять-то с него нечего, и ругать бесполезно. И несмотря на усталость, небывалую духоту, которая сильно утомляла не привыкшего к такому Укитаке, он совершенно спокойно и весело достал все свои покупки, раздавая указания и лично берясь за часть готовки, благодаря чему управились они быстро. А там уж можно и вино откупорить, распивая из неприглядных кружек и обсуждая ту самую соседку через дорогу, которая пожертвовала хлеб за такую усердную работу. И все как будто хорошо, и хмель бьет в голову, и праздник будто удался. Маленькие радости, которые ценить начинаешь, только лишившись всего остального. Но в такие моменты кажется, что нет ничего прекраснее на свете. Еда самая вкусная, разговор самый интересный, дом самый уютный, а атмосфера самая приятная. Даже ставший обыкновенным "сеанс терапии" был забыт и отложен на полку, давая место хмельным рассказам. Сасакибе было просто не заткнуть, а Укитаке лишь с умным видом кивал, да изредка искренне смеялся, поддерживая друга продолжать. И даже фраза про то, что он еще до всего этого хотел переспать с медиком, была произнесена так бойко, так незатейливо, что парень получил похлопывание по плечу и поцелуй в нос. А сам брюнет отложил купание на выходной, убирая со стола и махнув на прощание, удалился в свою комнату. И только там пришло странное понимание. Будь обстоятельства другими, он бы никогда не воспринял всерьез такие слова, никогда бы не ответил на эти чувства. Он бы действительно относился к блондину как к хорошему другу, брату, кому угодно, но не любовнику. И тут перечеркиваются все эти гнетущие "а если бы". Не будет никаких "если". Есть здесь и сейчас. И дверь поэтому не закрывается за собой, и сон не приходит сразу.