Ничего нового не случилось за прошедшие три дня, кроме того, что где-то к середине второго из них Аяка бросила подметать ступени и исчезла во внутреннем дворе храма, откуда с того момента не выходила. Снегопад на второй день был такой, что уже через три часа её следы просто скрыло снегом, а ступени занесло. Пусть, потому что Аяке было всё равно.
Первый день она провела, как обычно поддерживая порядок и относительную чистоту, да избегая людей, которые приходили помолиться. Самому удачливому из них удалось, наверно, увидеть край её рукава, исчезающего за крыльцом, ведущим к молитвеннику, но не больше. Возможно, за это её даже стали уважать чуть больше, потому что на ящике для пожертвований она нашла сразу несколько свёртков. Плоды трудов их, принесённые то ли богам, то ли бездомной кошке. Кому бы они не предназначались, Аяка присвоила их себе и, в расплату за возможное богохульство, счищала проклятый снег допоздна. Такая вот сделка с высшими силами вполне в духе кого-то вроде неё, и эта сделка утомила её до предела. Поэтому, признаться, она думала, что сон избавит её от шоу с картинками, как она презрительно именовала сны – в конце концов, она достаточно вымоталась.
Снов и правда не было – одни ощущения. Не только те, что она могла вспомнить, а бог весть сколько ещё, идущих по кругу. Они сменялись, кружились, запутывали, но – вот досада – не показали ничего осмысленного. То есть, задумайся бы Аяка, она бы смогла опознать многие из этих ощущений, и даже как-то их охарактеризовать, но в дело вступил её принцип неверия во всяческие тонкие материи – несмотря на то, что она сама сейчас принадлежала к их разряду, будучи, вот беда, уже мёртвой. Принцип неверия просто приказывал ей откинуть этот бред и не заморачиваться – так она и поступила, и утром второго дня снова было приступила к работе, на этот раз не только выметая ступени, но и краем уха подслушивая молитвы прихожан.
Кто-то умолял вернуть его назад, потому что по ту сторону его ожидает любимая девушка. Аяка спрятала снисходительный взгляд и странноватую улыбку, чтоб не обидеть – и ей оставили свёрток с двумя булочками, чуть подгоревшими с одного края, но вполне пригодными для еды. Булочки были ещё тёплыми, и Аяка спрятала их под одежду, радуясь теплу на груди. Она не понимала этого чувства, что заставляет стремиться туда, куда уже невозможно вернуться, пусть даже там кто-то ждёт, тем более, что память об этом скоро исчезнет, но тепло от булочек она осязала куда лучше. Значит, желание стоит двух булочек. Возможно, так она даже лучше понимала людей.
Женщина молилась о благополучии двоих своих детей, попавших сюда вместе с ней, и рыдала так, что Аяке пришлось помочь ей спуститься со ступеней. Эта оставила ей горсть орехов, мокрую от слёз и с прилипшими хлебными крошками. Старуха молилась о том, чтобы её муж, доживавший последние дни, оказался с ней рядом, чтобы они были неразлучны даже после смерти, и сунула в руку Аяки, смотревшую на неё с непонятным даже для себя чувством, коробочку с сушёными грушами и яблоками. Дар местной бледной природы, бесценный дар. Память стариков была куда как более крепка, поэтому старуха ещё помнила своего мужа.
Люди молились, а Аяка слушала, но на середине дня она сбежала в дом, задвинула за собой ставни, и упала на признанный когда-то пригодным футон – остальные, отсыревшие, прогнившие и жалкие она вышвырнула наружу, сложив их стопкой неподалёку от входа, и снег то и дело заметал их. От этого почти не пахло гнилью, да и просох он быстро, ей ли жаловаться?
Самой себе указать причины этого побега она не могла. Её не утомили чужие жалобы, они не вызвали в ней воспоминаний, все чувства, проявлявшиеся в ней при виде этого, были обычными. Однако, её не оставляла мысль, что она что-то упускает. Женщина с детьми? У Аяки не было детей, а, если бы врачи сумели вырвать её из когтей смерти, и не появилось бы – участь жалкой сломанной игрушки с разрывами внутренних органов, вот что ждало бы её. Смерть оказалась милостивее людей. Старуха с мужем? Смешно… Тоска по утраченной любви? Как же это всё глупо. Глупо, как и десяток других молитв, сопровождаемых дарами или не сопровождаемых ничем.
Аяка сунула в рот сушёный кругляшок груши и застыла так, лёжа на боку. Пустая печурка ещё только остывала с того момента, как Аяка растопила её утром – в доме было тепло.
Холодно было от мыслей.
Как ни странно, она пролежала так оставшуюся половину дня, вечер, даже заснула в той же позе – лениться она умела в совершенстве, как и положено бродячим кошкам. Но в этот раз ночь была ужасна, даже вкус груш во рту – она съела аж два куска, плюнув на экономию – не мог забить чувство страха. Она постоянно просыпалась, рывками, будто кто-то вырывал её из снов за шкирку.
В этот раз она видела кроликов на лужайке, чью-то робкую, но восхищённую улыбку, деревянные стены в занозах и ядовитую синеву, которая выжигала даже её сны. Видела, а не чувствовала. Чувствовала она всё то же самое, только немного нового – сливовый вкус во рту, перебивающий даже съеденные ею груши, да ещё свои руки, держащиеся за дужку очков. Последнее было реальностью.
Было ли реальностью всё предыдущее?
Ей не было страшно, потому что Аяка не боялась того, чего не существует в принципе. Сны не брали над ней верх, а глупые иллюзии – и подавно. Скрючившись на остывшем за ночь футоне Аяка молилась впервые в своей жизни – а, может, и в тысяче не своих – забрать у неё эти сомнения, потому что они ей не нужны. В том, что катализатором был тот шинигами в бесполезных для него очках, она не была уверена. Просто рука и очки снились ей последними.
Снег перестал идти на третий день, но из дома Аяка так и не вышла. Печурку она затопила ближе к полудню, проснувшись от холода – и ей показалось, что её молитвы были всё-таки услышаны. Подставляя затёкшие от прохлады пальцы к стальным бокам гудящего источника тепла, Аяка надеялась, что странные совпадения закончились. Нужно было идти в храм и исполнять свои обязанности, добровольные, а потому важные, но Аяка просто грелась. Пара кругляшков сушёной груши весело булькала в большой чашке, предвещая чаепитие – хоть и чаем это не назовёшь. Когда кругляшки выварятся совсем, их можно будет съесть, и это тоже радость.
Предыдущая ночь забывалась быстрее, потому что Аяка желала её забыть.
Она не слышала оклика снаружи, слишком далеко он был от неё. Она не прибирала снег за эти сутки, поэтому её следы занесло, а храм наверняка выглядел снова необитаемым. Её присутствие здесь выдавал только полупрозрачный дымок от печки, взлетавший над крышей.